Дневник братьев Гонкур

Я каждый вечер возвращаюсь по железной дороге с одним стариком, имени которого не знаю, умным и болтливым стариком: он, кажется, пожил во всех сферах общества и знает секретную хронику всего света.

Вчера он говорил об императоре, рассказывал про его женитьбу. Говорил, что анекдот этот пересказывал ему Морни, который его слышал от самого императора[82]. Однажды император спрашивал девицу Монтихо, очень настоятельно спрашивал, призывая ее к ответу, как взывают к чести мужчины, спрашивал ее, нет ли у нее какой-нибудь серьезной привязанности. Mадемуазель де Монтихо будто бы ответила:

– Не хочу вас обманывать, государь, и признаюсь, что сердце мое говорило, и даже не раз, но в одном могу вас уверить – я всё еще девица Монтихо.

На это уверение император ответил:

– Сударыня, быть вам императрицей![83]

27 августа, суббота. Золя пришел ко мне завтракать. Он говорил о задуманной им серии романов: честолюбие заставляет его взяться за эту эпопею в девяти частях, естественную и социальную историю одного семейства – с описанием темпераментов, характеров, пороков и добродетелей, по-разному развиваемых средою и разнообразно освещаемых, как отдельные уголки сада: где освещенные солнцем, а где погруженные в тень.

Вот его слова: «После скрупулезнейшего анализа чувств, который выполнил Флобер в "Госпоже Бовари", после утонченного анализа всех артистичных, пластических и нервных явлений, который проделали вы, после всех этих "ювелирных" вещей, этой чеканной работы, нет уже места молодым; им нечего делать! Сочинять, измыслить новый персонаж положительно невозможно; теперь разве только большим числом томов, грандиозностью замысла можно еще воздействовать на публику».

3 сентября. Что за жизнь среди этой великой и ужасающей неизвестности, которая окружает и давит нас!

Что за зрелище представлял собою сегодня Париж при известии о поражении Мак-Магона и о взятии в плен императора! Кто опишет уныние лиц, бессознательные шаги, бесцельно топчущие асфальт взад и вперед, черные пятна людей, собравшихся около мэрий, осаду газетных киосков, тройную линию читателей газет под каждым газовым рожком, тревожное шушуканье консьержей и лавочников у дверей, а там, за прилавками, на стульях, убитые позы женщин, одних, без мужей… Потом грозный гул толпы, в которой, вслед за оцепенением разражается гнев; масса людей, бегущих по бульвару с криком: «Поражение! Да здравствует Трошю!»[84]

6 сентября, вторник. Застаю за обедом у Бребана Ренана. Сидит один за большим столом в красном зале, читает газету, в отчаянии размахивая руками.

Входит Сен-Виктор, опускается на стул и восклицает:

– Апокалипсис!

Нефцер, Шарль Эдмон, Бертло[85] приходят один за другим, и обед протекает среди грустных речей. Говорят о поражении и о невозможности сопротивления, о бездарности правительства национальной обороны, о незначительности их авторитета у дипломатического корпуса и у правительств нейтральных государств. Клеймят дикость пруссаков, воскрешающих времена вандалов Гейзериха…

В течение разговора кто-то замечает:

– Оружие, требующее точности, не подходит французскому темпераменту. Наш солдат любит стрелять быстро, бросаться в штыки, а когда это невозможно, он парализован. Сделаться из человека машиной – это не по его части. В этом в настоящую минуту преимущество пруссаков.

Ренан, вскинув голову, отвечает:

– Во всех предметах, которые я когда-либо изучал, я бывал поражен превосходством немецкого ума и немецкого труда. Не удивительно же, если в военном искусстве, которое, по правде сказать, есть искусство низшее, они достигли того же превосходства, какое я констатировал, повторяю, во всех отраслях, изученных мною и хорошо мне знакомых… Да, господа, немцы – раса высшая!

– О-о-о, – раздалось со всех сторон.

– Да, гораздо выше нас, – продолжает, оживляясь, Ренан. – Католицизм делает из людей кретинов, воспитание иезуитов или монахов в школах для бедняков задерживает и душит добродетели высшего порядка, тогда как протестантизм их развивает.

И тут тихий болезненный голос Бертло низводит наши умы с высоты ренановских речей к угрожающей действительности:

– Господа, вы, может быть, не знаете, что мы окружены страшным количеством керосина, лежащего на складах у застав под Парижем, но из-за пошлины не ввезенного в город. Если пруссаки завладеют им и выльют его в Сену, то превратят ее в огненный поток, от которого загорятся оба берега. Так спалили арабский флот греки…

– Почему не предупредить об этом Трошю?

– Разве у Трошю есть время заниматься еще и этим?

Бертло продолжал:

– Если не взорвут шлюзы на Марне, то вся тяжелая артиллерия пруссаков прикатит по ней как раз к стенам Парижа. А додумаются ли их взорвать? Я мог бы многое рассказать – хватило бы до завтрашнего утра!

Я спросил его, надеется ли он, что комитет, в котором он состоит председателем, изобретет какой-нибудь новый истребительный снаряд[86].