Дневник Евы Хейман

Вот, Дневничок, теперь мы с тобой уже не на улице Иштвана Дёньдёши, номер 3, где был наш дом, ни у Анико, ни в Тушнаде[27], ни у Балатона, ни в Пеште (во всех этих местах уже бывал вместе со мной), а в гетто. Три дня мы ждали, пока за нами придут. Сидели дома, прислушивались, не идут ли полицейские. Аги и дедушка по утрам, с 9 до 10, выходили на улицу узнать новости. Город разделен на участки; то к одному, то к другому дому подъезжает немецкий грузовик, двое полицейских ходят по квартирам и выводят людей. На плакате перечислено, что можно взять с собой. Дневничок! Я все-таки еще не такая взрослая, чтобы описать, что я чувствовала, пока мы ждали, когда нас отвезут в гетто. Аги время от времени начинала рыдать и говорила, что мы заслужили свою судьбу, потому что ведем себя, как бараны, которые терпеливо ждут, пока их поведут на бойню. Но каждый раз, как Аги принималась плакать и возмущаться, с бабушкой случался приступ, и Аги приходилось брать себя в руки. И тогда такая стояла у нас тишина, милый мой Дневничок! Даже канарейка Манди не пела. Но это была не та тишина, какая бывает ночью, – такую тишину я до сих пор не могла себе даже представить. Каждый раз, когда раздавался звонок, я чувствовала себя почти счастливой. Хотя я знала, что нас отвезут в гетто, но мне уже казалось, что если тишина эта продлится еще сколько-то, мы все сойдем с ума. Потом все завертелось, будто в каком-то фильме. Двое полицейских, которые пришли за нами, держались вовсе не враждебно. Они только потребовали у взрослых обручальные кольца. Аги так дрожала, что даже не могла снять кольцо с пальца. В конце концов дедушка помог ей. Потом полицейские проверили, что у нас в чемоданах; дедушкин чемодан не разрешили взять, потому что он – из настоящей свиной кожи. Вообще нельзя было брать с собой ничего кожаного: они сказали, идет война, кожа нужна солдатам. Мне тоже не позволили взять с собой мою красную сумочку, так что нам пришлось брать пляжные сумки, ну, и бабушкин тканевый ридикюль. Один из полицейских увидел у меня на шее золотую цепочку, которую мне подарили на день рожденья и на которой я ношу ключик от тебя, милый мой Дневничок. Вы что, еще не слышали, сказал он, что нельзя держать у себя золотые вещи! Теперь это больше не еврейская частная собственность, а национальное достояние. Что бы ни отнимали у нас, Аги делала вид, будто ей все равно: у нее – мания, что полицейские не должны думать, будто ей невероятно жалко то, что у нас забирают, однако теперь она стала умолять полицейского, чтобы он оставил мне эту цепочку. Она рыдала и говорила: господин офицер, спросите у коллег, я ни о чем до сих пор не просила, но оставьте ребенку эту цепочку. Вы видите, она на ней носит ключик от своего дневника. Никак невозможно, ответил полицейский, в гетто вас снова обыщут, а мне, бог свидетель, эта цепочка не нужна, мне ничего не нужно, что у вас отнимают. Но у меня будут неприятности, я человек семейный, жена сейчас ждет ребенка. В общем, отдала я ему цепочку, а в тумбочке у бабушки нашла бархатную ленточку. И спросила у полицейского: господин офицер, вот эту ленточку я могу взять с собой? Ленточку он разрешил, так что твой ключик, милый мой Дневничок, теперь висит на бархатной ленточке. Маришка как-то выскользнула из дома, когда пришли полицейские, потому что я ее нигде не видела. Правда, от сильного волнения я про Маришку забыла. Канарейку она унесла вчера. Насчет канарейки я спокойна, Маришка присмотрит за ней, она Манди тоже любит. Постельное белье мы связали в узлы, дедушка и дядя Бела взвалили их на плечи и понесли к грузовику, который стоял на улице. Шофер был немецкий солдат, кажется, эсэсовец, потому что на нем была черная униформа. Знаешь, Дневничок, что было самое ужасное, когда мы вышли на улицу? Я первый раз в жизни увидела, как плачет дедушка. Из подворотни видно было сад, он, кажется, никогда еще не был таким красивым, хотя уже столько времени за ним никто не ухаживает. Никогда не забуду, как дедушка смотрел на сад и его сотрясали рыдания. У дяди Белы тоже были слезы на глазах, а когда я посмотрела на бабушку, я только теперь увидела, какая она стала старая, почти такая же, как бабушка Луйза, хотя этой бабушке, Рац, всего пятьдесят четыре года. Из дверей бабушка вышла, будто пьяная или в полусне. Назад она даже не оглянулась, и ни слезинки не появилось у нее на глазах. Аги поддерживала узел с бельем, который дедушка нес на спине, чтобы ему не было так тяжело.