Дневник Евы Хейман

Знаешь Дневничок, дяди Белы уже нет с нами, он в больнице. Случилось вот что: ночью к нам внезапно пришли жандармы, и всем нам нужно было встать и стоять по стойке смирно, прямо в ночных рубашках. Счастье еще, что было совсем темно. Они объявили, что всех мужчин, шестнадцати до шестидесяти лет, берут на работы. У кого в гетто есть какие-то обязанности, тому идти не нужно, а остальные в 8 утра должны построиться, по пять человек в ряд, перед домом. Я уже писала, милый мой Дневничок, что Аги и дедушке можно выходить на улицу, у них есть разрешение. Дяде Беле они где-то достали палку, будто он вдруг захромал, и Аги с дедушкой отвели его в лазарет. Лазарет этот, конечно, не настоящий лазарет, а всего лишь какая-то недостроенная церковь, но мужчинам оттуда не нужно ходить на работу. Аги вернулась домой только в полдень и сказала, что в аду, наверно, не намного хуже, чем в этом лазарете. Дядю Белу врачи туда приняли, хотя там, прямо на полу, лежит огромное множество настоящих больных и стариков; Аги говорит, вонь там стоит ужасная. В шкафу, где должны лежать всякие священные реликвии, сложены ночные горшки, судна, тазы, а у входа находится аптека, то есть то, что называют аптекой. Ее наскоро сколотили из каких-то ящиков и коробок, из города привезли пару посудин и какие-то лекарства. Дедушка у нас главный аптекарь, он занес Аги в список, чтобы она могла каждый день навещать дядю Белу. Еще Аги рассказала, что там же находится отделение для заразных больных и сумасшедший дом, сюда привезли евреев, которые сошли с ума, и евреев, страдающих заразными болезнями. Дяде Беле тоже пришлось лечь, чтобы поверили, что он болен. Бедняжка лежит на полу у самой двери, и все, кто входит, о него спотыкаются. Но главное, что ему не надо ходить работать на жандармов, потому что, когда утром мужчин увели на работы, до вечера никто не знал, где они и что с ними. Вечером все вернулись, конечно, и те, которые уходили от нас. Признаюсь тебе, милый Дневничок, целый день я ужасно волновалась, потому что Пишту Вадаша тоже увели на работу. Выяснилось, что они все вместе ходят по городу, открывают опечатанные еврейские квартиры, выносят мебель, складывают ее на подводы, а подводы увозят мебель к поезду. Там их грузят в вагоны, снаружи на вагонах написано: «Дар венгерского народа немцам, пострадавшим от бомбежек». Лучше бы написали: дар евреев, потому что ариец ни за что не отдаст мебель из своей столовой, это я точно знаю.

Бабушка сейчас – такая, как была раньше. Приступов у нее нет, а работает она за всех. Когда она все нам постирала, потому что стирать тут нужно постоянно, ведь одежды у нас очень мало, – она предлагает чужим, мол, она и для них поработает. Днем нас в доме теперь гораздо меньше, потому что мужчины с утра до вечера на работе. Но пока что все приходят обратно каждый вечер. Пишта сегодня рассказывал, что они были на работе в нашем доме, но мебель не смогли оттуда вынести, потому что в нашей квартире живет семья какого-то жандарма. Я никому об этом не стану рассказывать, зачем дедушке зря расстраиваться, я только Марице рассказала, и ревела при этом. Аги как-то смогла раздобыть в лазарете консервы, теперь нам с Марицей дают понемногу утром и вечером, остальные едят то, что в полдень приносят с общей кухни. Каждый получает миску фасоли, это – паек на весь день, и еще двести граммов хлеба. Аги рассказывает, что в лазарет иногда приходят люди из города, всегда по какому-нибудь официальному делу. Мы оставили Маришке много денег, и она, правда, очень дорого, но все же ухитряется добыть для нас какую-нибудь еду и сигареты. Бабушке и Аги фасоли хватает, они и вечером едят фасоль, хотя и холодную, но детям и мужчинам нужно питаться хорошо. По утрам Аги с дедушкой уходят в больницу, в полдень она приходит домой. И всегда что-нибудь приносит; даже бабушка говорит, что Аги очень оборотистая. Ограда гетто, ты ведь знаешь, Дневничок, проходит рядом со стеной нашего дома, и пока можно было смотреть из окон наружу, пока за это не полагалось наказание, то есть смерть, мы могли видеть, что происходит в Вараде. Как странно, что я пишу: в Вараде, как будто это где-то совсем в другом месте, хотя я ведь и сама нахожусь в Вараде. Но нет, Дневничок, гетто – это все-таки не Варад! Сегодня вечером мы с Марицей слышали, как по улице, за оградой, проезжает мороженщик и звонит в свой звонок. Ты уже знаешь, в окошко мы не имеем права смотреть, за это тоже могут убить, но слушать-то можем, так что мы с Марицей слышали, как мороженщик едет по улице и звонит в свой звонок. Я обожаю мороженое.