Дневник. На Поместный Собор. 1917–1918

Четверг. 18-е января. С пяти до восьми вечера в помещении Патриарха было заседание Соборного совета. Подготовлялись к возобновлению соборных занятий в субботу, 20-го. Приезжих членов Собора еще мало. В Совете обсуждалось тяжелое положение Церкви, которая большевистским Правительством не признается как публично-правовой институт, и потому не только игнорируется, но и подвергается гонению и насилию в лице священнослужителей и секвестру церковного и храмового имущества. Захват Лавры — это начало осуществления декретов по отношению к Церкви, которая в лице Собора и Патриарха должна протестовать, молчать не может, так как вопрос идет о внутреннем устроении Церкви. Был заслушан проект послания Патриарха к «возлюбленным о Господе архипастырям, пастырям и всем верным чадам Православной Церкви Российской»*[201]. Он составлен членом Синода протопресвитером Любимовым, и теперь редактировался Советом. Грамота краткая, но очень сильная. Думается, что результатом этого послания будет арест Патриарха, принимая во внимание ту безумно-решительную экспериментальную по части социализации политику, какую ведут современные властители, не останавливающиеся ни пред чем. Мы с Патриархом говорили о такой возможности; он хладнокровно смотрит на эту перспективу, от которой никто из нас теперь не гарантирован. Буди воля Божия! По подписании им исправленного проекта послания, он и мы все перекрестились, оградив себя силою Креста. А что теперь настала уже и наша година, доказывают пока газетные сообщения, что в Могилевской губернии, в Ставке, произведены многие аресты, и арестованы — архиепископ Могилевский Константин и викарий его преосвященный Варлаам*. Патриарх послал в Ставку телеграмму с просьбою об освобождении их и о причинах ареста. Думаю, что ответа не последует.

Приходил к Патриарху и ко мне архиепископ Тверской Серафим, вынужденный теперь выехать из Твери по постановлению местного Исполнительного комитета, угрожавшего в противном случае арестом его. Но сугубая беда в том, что и Съезд, бывший 12-го января, весьма значительным большинством тоже высказался за оставление им кафедры. Архиепископ Серафим винит во всем своего викария, недавно назначенного из Екатеринославских викариев преосвященного Иоанна (Поммер) Таганрогского, вместо переведенного из Твери по желанию архиепископа. Теперь он недоволен уже и этим викарием, приставшим, по его словам, к большевикам. Преосвященный Серафим усматривает такую причину недовольства на него в епископском Совете, временно учрежденном летним составом Синода. Мне очень жаль преосвященного Серафима, очутившегося в таком положении изгнанника. Но тут несомненно много и в нем вины. Ведь как в свое время из Кишинева домогался он Твери, чтобы быть «на пути» в Москву. «Пора домой», — отвечал он одному преосвященному на приветствие его с переводом в Тверь. Вот тут-то он, стоя на двух путях — в Москву и Петроград, — и устремлял свои очи то туда, то сюда, а не на свою епархию. Он, как человек иного воспитания и происхождения, всегда смотрел свысока на духовных, как помещик, бывало, на своих крепостных. Правда, он много хорошего делал, но скорее для себя, а не для них, т. е. руководился личными соображениями; а главное, нельзя было не чувствовать его пренебрежительного отношения к ним. А в Твери он и совершенно забросил епархию, занимаясь высшею политикою, особенно после искусственного избрания его в члены Государственного совета*. Теперь ему и отплачивают, и даже слишком. Весенний, апрельский, Съезд, высказал ему недоверие*. Синод признал этот Съезд незаконным; назначен был Синодом Съезд в августе в присутствии командированного преосвященного Михаила Самарского, присутствующего в Синоде. Большинством шести голосов ему было высказано недоверие. Но Синод оставил преосвященного Серафима в Твери. Казалось бы, что дальнейшее утверждение свое здесь должен бы созидать сам Преосвященный. Но я уже отметил бестактное его выступление в одном из соборных заседаний, что, несомненно, способствовало большому разрыву его с паствою. Так оно теперь и оказалось. Положение Преосвященного теперь, конечно, тяжелое, да и трудно чем-либо ему помочь. Думаю, что ему уже не быть Тверским. Даже с его слов видно, какое там озлобление против него, и не двух-трех, как он старается утешить себя, а значительного большинства. По-моему, ему не нужно было уезжать. Пусть бы его арестовали. Это обстоятельство, правда не особенно приятное, быть может возбудило бы к нему сочувствие.

Пятница. 19-е января. Ездил в визитом к своим друзьям Комаровским и в Марфо-Мариинскую обитель. У настоятельницы много мистического в настроении ее; у сестры* ее, конечно, больше, — до болезненности.

Газеты тяжело читать: так все тяжело и безнадежно! «Бывшая империя», сжавшаяся до пределов Великой России, стала страною подлинного настоящего голода. Царь-голод наступил и стал «бытовым явлением» нашей кошмарной действительности.