Дневник. На Поместный Собор. 1917–1918

Суббота — 23-е декабря. Воскресенье — 31-е декабря. Праздники проходят в общем спокойно с внешней стороны. Но над этим внешним спокойствием чувствуется внутренняя тревога. Политический горизонт все более и более затуманивается; просвета не видно.

Междоусобная война все более и более ширится. Юг и север России теперь разобщены. Подвоз продовольствия окончательно прекратился. Новгород уже буквально голодает, не исключая и меня. Большевики все свирепствуют, принимая меры против своих противников куда жесточе, чем это было при Царском правительстве. То и дело декретируют. Так, изданы декреты о гражданском браке, о национализации банков, об уничтожении судов. В Новгороде были арестованы: председатель суда К. Н. Драницын, прокурор Юренев и несколько представителей кадетской партии. Они были заключены в тюрьму; но через четыре дня были освобождены, после объявления всеми учреждениями забастовки. Ожидается выступление большевиков против саботирующих чиновников и вообще против буржуев и панов. Организуются домовые комитеты для самозащиты.

Мирные переговоры комиссарского Совета с немцами, по-видимому, прерваны*, что и нужно было ожидать. Комиссары при этом объявили священную войну. Но во имя чего? Конечно, она не будет иметь никакого успеха. Разворошили армию и хотят воевать. Пропала Россия, моя родина!

Праздниками часто служил в Софийском соборе и проповедовал по текущим вопросам. С удивительным вниманием слушают. Кажется, удачная проповедь была на Рождество — о духовном разделении и вырождении. Мною ярко обрисована картина современного вырождения России и ее духовного распада.

Праздничное настроение отсутствовало. Портилось оно в значительной степени и опасением указанного мною пожара. Я все принимал меры, чтобы увезти отсюда склад. И комиссии собирал, и город поднял, и Дума по этому вопросу специально собиралась на другой день Рождества, и везде-везде я бил тревогу. Немножко вопрос подвигается. но очень медленно. Нет подходящих помещений в городе. А я все продолжаю мучиться опасениями, и до тех пор не успокоюсь, пока не будет взят отсюда опасный склад. Но как бы за это время не произошло несчастия! По крайней мере я все делаю, что в моих силах.

В газетах сообщается об убийстве бывшего Председателя Совета министров восьмидесятилетнего старика И. Л. Горемыкина*, его жены и зятя, профессора генерал-лейтенанта Овчинникова. Дочь Горемыкина, жена Овчинникова, тяжело ранена в голову и находится при смерти. Убийство совершено в имении Горемыкина, близ Сочи. Имение подвергнуто полному разгрому. В дни Февральской революции Горемыкин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, но спустя некоторое время, вследствие крайне болезненного состояния, был освобожден. Летом он с разрешения Временного правительства переехал в свое имение, где и претерпел мученическую кончину. И. Л. Горемыкина я прекрасно знал, и всю семью его. Он — помещик с. Белого Новгородской губернии. По характеру своему он был очень благодушен и приспособителен. Поэтому он и выдвигался в потребные моменты политической жизни. Кто, а более всего он сам, мог ожидать, что его постигнет такая кончина? А сколько теперь таких жертв настоящего безвременья? И я, как и всякий из нас, находился в ожидании такой же участи…

На четвертый день было у меня пастырское собрание духовенства. Я знакомил его с деятельностию Собора. Собрание продолжалось четыре часа с семи до одиннадцати вечера.