Дневник. На Поместный Собор. 1917–1918

Все это выражается в повышенной его нервности. Вальпе — из «наших» — в рваной солдатской шинели, с довольно типичным отпечатком национальности и культурности, со свободною речью, гибкий, скоро уловляющий настроение, уступчивый, осторожный и даже вкрадчивый. Фамилию его я слышал еще с первых дней революции, когда он участвовал в числе главных заправил в Совете солдатских и рабочих депутатов. Популярность его тогда была велика. Во всех митингах он участвовал с большим успехом. Одно время даже выдвигалась его кандидатура в Городские головы. Но и он, ярый революционер, оказался теперь правым, так как входит в союз защиты Учредительного собрания и на этом расстался с большевиками, которые теперь считают его предателем и изменником. Он от них ушел и пристал теперь к белогвардейцам. С ними-то мы и вели беседу, убеждая их не подвергать монастырь опасности разрушения, а увлеченную или учащуюся молодежь — риску своею жизнью. Я указывал на то, что в настоящее время и при данных условиях выступление их совершенно не достигнет цели, так как все зависит от Петрограда, пригородом которого является Новгород; а там теперь положение определилось: Учредительное собрание разогнано, власть большевистская торжествует. Поэтому Новгороду, захолустному городу, спасать теперь Учредительное собрание и бороться за власть, — совершенно бесцельно, принимая во внимание содействие большевистского Петрограда. В такой плоскости шла наша беседа, без обсуждения политически-партийного характера. Вальпе еще принимал во внимание наши резоны, но «товарищ» Альбицкий был непреклонен. Из разговора с ним я вывел заключение, что их силы слабы и состоят из молодежи учащейся, преимущественно реалистов, гимназистов и вообще — молодежь всякого рода и сорта. Семинаристов — очень мало. Но они надеются на «моральное» сочувствие общества, большинство которого за них-де. На мое возражение, что они не имеют права подвергать молодежь, и притом учащуюся, риску, что они не должны злоупотреблять идеальными порывами их, они ответили, что, вербуя молодежь, они не справляются о роде их занятий, а только руководствуются призывным возрастом — восемнадцать лет. Я им возразил, что это — политика нечестная, самообман, так как они прекрасно знают идущую к ним молодежь. Ведь такая ответственность лежит на них пред родителями, а вместе с тем и на нас — руководителях. Родители посылают детей учиться, и вдруг — увидят они трупы своих детей.

Что касается «моральной» поддержки, то это — пустая и тщетная надежда. В чем она будет состоять? В одних ахах и охах, которые все разлетятся от одного орудийного выстрела. Неужели, — взывал я, — я буду свидетелем повторения в миниатюре по широте злодеяния, а по существу — одного и того же, что и в Москве, когда разрушен был Кремль, защищавшийся юнкерами, а теперь — Антониев монастырь, древнерусские святыни, защищаемые неопытною молодежью. И какое право вы имеете на это: рисковать жизнью увлекающейся молодежи и целостию монастыря, оказавшего вам свое гостеприимство? После долгих разговоров, иногда энергичных, они согласились вступить в переговоры с большевиками, которые только гарантировали бы их делегатам безопасность. На этом я попрощался, обещая сегодня же поехать в Совет большевиков. Затем я беседовал с братиею, утешал и ободрял их и воспретил им куда-либо отлучаться из монастыря. Они не имеют права этого делать и оставлять его в такое опасное время. Они могут переселиться в нижний этаж и в подвалы, как это было и в Чудовом монастыре, и туда же, в нижнюю церковь преподобного Сергия, перенести завтра, после утрени, мощи преподобного Антония. Затем навестил я тут живущих семинаристов, человек двадцать. Бедные они! Ютятся друг возле друга и не знают, что им и делать. Я сделал распоряжение завтра отправить их, да и вообще других, прибывающих с каникул, в Хутынский монастырь*.