Дневник пустого человека (СИ)

Теперь ты скажешь, читатель, - а что же ты так быстро отступился, если действительно её любил? В том-то и дело, любезный, во мне нет бычьего упрямства, я очень тонко организован, если хочешь. Я был сокрушён духом и чувствовал, что после такого фиаско мне более не оправиться, а, значит, и не возвратить её любви. Моё чувство к ней было как бы размозжено, придавлено таким исходом. Ведь я его совершенно не ожидал!

Потом я страдал, мучился и, наконец, дошёл до настоящего моего положения, в котором и делаю эти записки.

На этом хочу поставить точку и отнести свой трёхмесячный труд в какое-нибудь солидное издательство. Для нашей газетёнки это, пожалуй, жирный куш, да и не хочу, чтоб ОНИ это прочитали. Пускай на работе меня знают с внешней стороны...

15....1990 г.

Уже месяц как не могу спокойно работать. Сердце ноет, ум подавлен. Месяц назад отнёс свою рукопись в журнал «У». Я вошёл в редакцию этого журнала, который, кстати, печатает всякую дрянь, с уверенностью, что по прочтению моей рукописи её как минимум пообещают напечатать в ближайшем номере, а может быть даже и остановят настоящий выпуск с тем, чтобы включить в него мой дневник. И хотя сердце моё сильно колотилось, и я испытывал лёгкое головокружение, однако я был убеждён, что случится нечто похожее на то, что произошло с Белинским по прочтению рукописи Достоевского. Новый Гоголь явился!..

Но тут следует отвлечься и ответить читателю на недоумение относительно моих заверений в собственной бездарности, изложенных в злополучном дневнике. Я и сейчас утверждаю, что я бездарен, что я пустой человек, но, однако, скажите мне, милые вы мои, кто из вас-то талантлив? Ведь в искусстве что главное? Попасть в самого себя. Пусть ты пуст, но будь искренен. У нас же что ни начнёшь читать – всё ложь, всё без совести сделано, всё среда виновата. И потом – всё очень зыбко и относительно. Скажем, читаю я, например, журнал «Й» и думаю: боже, да ведь я гений в сравнении с этой чепухой! Открою, скажем, Сервантеса: боже, да ведь я ничто в сравнении с гением!

Но возвратимся к нашим баранам. Итак, я поднялся на второй этаж, нашёл кабинет редактора, вошёл. За столом сидел флегматичного вида человек лет сорока пяти, с серым лицом, кучерявыми с проседью волосами, который, узнав причину моего визита, с унылым видом предложил присаживаться. Далее он открыл мою рукопись... Фу! Пишу, а у самого лицо так и заливается краской. В общем, всё вышло скверно! Он мой дневник забраковал, сказал, что сейчас нет таких героев, что я списал с девятнадцатого века, а нахамил от себя. Я был в жутком умопомрачении. Я, автор этих записок, сидел перед ним, а он утверждал, что меня как будто и нет, что это списано! У меня тряслись губы, и я с необычайным волнением забрал свою рукопись и, не зная как ретироваться без ущерба собственному достоинству, сказал, что настанет время, когда их вонючий журнал будет дрожать от счастья и гордости, печатая мою самую бездарную строчку. Редактор с испугом и с впервые возникшим вниманием уставился на меня, желая что-то ответить, но я уже выбежал в коридор. Так кончился мой постыдный поход за славою. Кстати, задним числом меня поразило, а потом как-то и успокоило, что на редактора не произвела никакого впечатления моя рукопись, пусть даже и списанная. Ведь всё ж таки с золотого века списано!..

23....1990 г.

Я так понимаю, что пора обстоятельней тебе, читатель, со мной познакомиться. Ведь чёрт его знает, когда меня напечатают! То, что моя фамилия Ленский, я уже сказал. Лет мне – двадцать пять, поэтому так много и рассуждаю о Печорине, ведь я в его возрасте. Зовут меня... впрочем... а! зовут Андреем. (Далее автор называет точное место своего жительства, которое по известным соображениям мы опускаем. – Издатель). Почему я так неохотно назвал своё имя? Потому что меня ведь сразу узнают сослуживцы, друзья. Тогда зачем дал свой домашний адрес? А, в пику вам всем. Нате, открываюсь до конца! Впрочем, я эти строчки, может быть, выброшу потом. Даже, может быть, завтра. У меня такое часто случается. В юности, когда писал стихи, бывало, вечером «над вымыслом слезами обольюсь», а утром со стыдом и досадой разорву свои фантазии: уж слишком большой диссонанс между окружающей средой и ля-ля-ля, фа-фа-фа, стихами. Впрочем, я сознавал ещё их бесталанность. Пожалуй, это было главной причиной. Зато что касается иронии и остроумия, то я здесь первый и в школе был, да и сейчас на работе, где разные юморески пишу, за что меня и любят. Впрочем, я сегодня не в духе. Отложу до завтра.

24.....1990 г.

Вот вчера я сказал, что сознавал свою бесталанность, а начал записки с того, что меня среда испортила своим идиотским восхищением перед мошенничеством моего ума, перед ничтожными, плоскими, пошлыми шутками, перед циничными стихами. Что ж. Одно другому не противоречит. Умей я сказать о себе всерьёз, я б и не стал выкрутасы выделывать. Ведь до чего доходило! Скажем, такие стихи:

Вы холодны как холодильник,

А я горячий как утюг.

У вас такой чудесный рыльник,

А мой приводит вас в испуг.

В трамвае езжу без билета