Дневник секретаря Льва Толстого

Были местный учитель с товарищем, первые незнакомые посетители в Кочетах. Л.Н. довольно долго разговаривал с ними – разговор для него был, кажется, не особенно интересным. Велел дать книжек. За обедом говорил о них:

– Мы шли, было грязно. Я и говорю: «А вы по-старинному – разуйтесь да босиком. Или стыдно?» И вот

Комедия «Долг платежом красен».

тот, не учитель, младший, говорит: «Нет, ничего, я бы пробежал». А учитель говорит: «Раньше я бы пробежал, а теперь, правда, как-то стыдно…» Так вот это для их характеристики.

Пришли мальчики за книжками. Л.Н. вышел на крыльцо. Один только что до этого хорошо передал содержание рассказа «Большая Медведица». Сам – с бойкими глазами, маленький, ноги босые, черные от грязи.

– Как зовут? – спрашивает Л.Н.

– Василий.

– Величают?

– Яковлевич.

– Значит, так и будем тебя величать: Василий Яковлевич… А у тебя сапоги хорошие. Знаешь, чем хорошие? Наши сапоги износятся, а у твоих, чем дольше носить, подошва всё толще, грубее становится.

Говорил:

– Я прочел пролог к «Анатэме» Леонида Андреева. Это сумасшедше, совершенно сумасшедше!.. Полная бессмыслица! Какой-то хранитель, какие-то врата… И удивительно, что публике эта непонятность нравится. Она именно этого требует и ищет в этом какого-то особенного значения.

Сухотин удивлялся, почему в сегодняшнем письме один революционер называет Л.Н. «великий брат».

– Мое положение такое, – ответил тот, – что не хотят обращаться просто «милостивый государь» или «любезный Лев Николаевич», а обязательно хотят придумать что-нибудь необыкновенное, и выходит всякая чепуха.

Между прочим, говорил о себе:

– Почему «великий писатель земли русской»? Почему не воды? Я никогда этого не мог понять.

Перед обедом. Сумерки. Мы с Душаном вдвоем в нашей комнате.

– От чего зависит стремление к совершенству? – говорит Душан.

Обменялись мыслями. Пришли к такому заключению, что стремление это дает удовлетворение.

Как раз вошел Л.Н. Я рассказал ему о вопросе Душана, и он высказался приблизительно в том же смысле: что стремление к совершенству дает человеку благо, которого он ищет. Благо это не может быть отнято у человека и ничем не нарушимо.

– В этой области проявляется полное могущество человека, – говорил Л.Н., – ничто не может помешать ему в стремлении к совершенству. Страх смерти – это суеверие. Спросите меня, восьмидесятилетнего старика. Нужно удерживать себя, чтобы не желать смерти. Смерть не зло, а одно из необходимых условий жизни. И вообще зла нет. Говорят, что туберкулез – зло; но туберкулез не зло, а туберкулез. Всё зависит от отношения к вещам. Злые поступки? Ну, предположим, что я скажу недоброе. А завтра раскаюсь и уже этого не сделаю – зло опять переходит в добро.

Вечером Л.Н. слушал пластинки с вальсами Штрауса. Один, «Fruhlingsstimmen», в исполнении пианиста Грюнфельда, очень понравился ему, другой – нет.

14 мая

Л.Н. ходил с Чертковым в деревню за пять верст знакомиться с тамошними крестьянами и прогулкой остался очень доволен. Назад оба приехали с Татьяной Львовной, случайно встретившей их на дороге. Во время прогулки Владимир Григорьевич сделал несколько фотографических снимков.

Из всех фотографов Чертков – единственный не неприятный Л.Н. И это прежде всего хотя бы потому, что он обычно совсем не просит Толстого позировать, а снимает его со стороны, часто даже совершенно для него незаметно. Кроме того, Владимир Григорьевич и лично приятен Л.Н. и, наконец, как мне передавали, Толстой считает, что он хоть чем-нибудь должен отплатить Черткову за всё, что тот для него делает: распространение сочинений и пр. Чертков, со своей стороны, убежден и даже пытался доказывать это самому Л.Н., что он, Чертков, должен фотографировать Толстого, так как впоследствии потомству будет приятно видеть его облик.

Говорят, однажды Л.Н. возразил на это своему другу:

– Вот, Владимир Григорьевич, мы с вами во всем согласны, но в этом я с вами никогда не соглашусь!..

Приезжали к Л.Н. хорошие знакомые Сухотиных: сосед – помещик Горбов, из купцов, учредитель народных школ разных типов, и его сын, элегантно одетый молодой человек.

Под вечер Л.Н. зашел ко мне, как всегда, и стал просматривать написанные мною письма. Вошла Татьяна Львовна. Он заявил ей, что с Горбовым ему было трудно разговаривать, так как тот говорит тихо и скоро, а между тем надо быть любезным.

– Да, кроме того, еще… Ну, да этого не буду говорить.

– Ну, скажи, что такое? – спросила Татьяна Львовна.

– Нет, не буду говорить.

Однако Татьяна Львовна все-таки продолжала спрашивать.

– То, – произнес Л.Н., – что я имею отвращение к либеральным купцам. Они до тонкости усваивают весь этот либерализм… Все эти Гучковы, даже Абрикосов-отец…

Позже вечером Л.Н. зашел ко мне. Сидевший у меня Владимир Григорьевич спросил, не мешал ли он ему на прогулке: