Дневник театрального чиновника (1966—1970)

В. Радомысленский (ректор Школы — студии МХАТа) прежде всего просил передать Фурцевой его восхищение (реплика Ефремова: «У нас есть свои Луначарские», кто-то продолжил: «Неизвестно еще, как бы тут поступил Луначарский»). Потом В. Радомысленский хвалил актерские работы: по его мнению, Станиславский мечтал вот о таком искусстве актера.

Закшевер: «Есть ли ассоциативность в сцене о терроре? Да, есть, но этого не надо бояться, это сделано на таком уровне, художественном и гражданском, что этого бояться нечего».

Тарасов: «С самого начала мы были за эту пьесу и вот рады, что таков результат».

Цирнюк: «Мне бы хотелось только сказать, что сам факт, что мы видим сегодня этот спектакль, говорит о мужестве театра, который создал и выпустил его в таких сложных, искусственно созданных условиях».

Л. Зорин: «До каких пор мы будем подсудными, мы ведь тоже коммунисты и в партии не один десяток лет. Почему за то, что запрещают вот такое, нужное, не несут ответственности? За разрушение у нас не отвечают, а вот те, кто помогают строить, рискуют. Вот что мы с вами сейчас делаем? Мы делаем „антигосударственное“ дело — „лита“-то нет. Так как же? Почему безнаказанно это все проходит? Почему можно губить людей? Для меня загадка, как здесь среди нас находится Ефремов, ведь вчера он лежал с сердечным приступом. А ведь Ефремовых у нас не так много».

Владыкин: «Вот говорят, что мы мешаем своими замечаниями, — нет, мы помогаем, вот я читал пьесу раз 5, давал письменное заключение, замечания, многие поправки улучшили пьесу». И еще долго говорил все на эту тему.

Родионов на ту же тему, что и Владыкин: «Вот видят, что портят, а что помогают — не видят. Выступление Зорина однобокое. (Реплика Зорина, что он ставил вопрос локально, что о других организациях он не говорил.) А я вот так ставлю вопрос». Потом Родионов стал делать отдельные замечания, что вот, мол, читают много телеграмм частного порядка, а разве это главное? Да, они имеют частное значение для отдельных людей, а для страны это имело ли такое значение? Наверное, из 1000 телеграмм все же 900 были о революции, о хлебе и т. д. и лишь 100 частных, а здесь наоборот, что рассуждение о терроре затянуто, что круг упоминаемых людей в телеграммах и телефонных разговорах хотелось бы расширить. (Реплика Шатрова: «К сожалению, три четверти близких Ленину людей до сих пор не реабилитированы».) Родионов заявил, что название спектакля должно быть только «30 августа». Ефремов сразу возразил, а потом разгорелась страстная полемика, вернее, защита названия «Большевики». Родионов говорил, что, вот, мол, там упоминаются и Бухарин, и Троцкий, так кого считать большевиками — тех, кто действует на сцене, или всех, и заявил: «Как начальник Управления культуры, я разрешаю только название „30 августа“». (Реплика Владыкина: «И я настаиваю»). Ефремов: «Ну, тогда я выйду на сцену перед спектаклем и скажу, что нас заставили назвать спектакль „30 августа“, а на самом деле это называется „Большевики“».

Шатров: «Я не хочу говорить здесь о той атмосфере, в которой шла работа, я скажу это в более полной аудитории. А здесь я хочу сказать вот о чем. Когда работа идет нормально, то в работе могут быть и замечания, и мы к ним прислушиваемся, а здесь было ненормально. Назаров (Главлит) сказал, что этот спектакль — „удар в спину советской власти“. Да, идет борьба, начавшаяся на 22-м съезде КПСС. Назаров думает по-другому и те, кто его поддерживает, и не знаю, кто еще победит, может, и Назаров. Мы против атмосферы подозрительности. Назаров говорит об окружении Ленина — убрать Коллонтай, чуть ли не врагом народа ее называет. И только мужество Фурцевой спасло спектакль на сегодня, а с Назаровым мы еще поговорим. Назаров выражает вчерашний день. (Реплика Ефремова: „А может, завтрашний?“) Нет, вчерашний, и это хотя бы потому, что спектакль завтра пойдет».

Ефремов: «Название „Большевики“ — это слишком принципиально, это ведь трилогия со своей сквозной идеей. Что значит не те большевики, те, те большевики. Здесь главное — идея большевизма, то, что это круг, то, как они спаяны, как подкованы марксистски. Нельзя отказаться от этого названия, нельзя идти здесь на компромисс — это было бы непринципиально. Со многими замечаниями согласен, но с изменением названия — нет».

Кваша: «Да и просто политически неверно изменять здесь название, что же будут говорить: значит, это не большевики, раз не разрешили это название. Пойдут по Москве разговоры».

В выступлении Шатрова в адрес Назарова были еще слова о его безграмотности, серости и т. д. А потом началось такое, что требовало кинокамеры, — братание. Шатров целовал Тарасова, Ануров — Эрмана. Об объятиях «дружественных» сторон я уж не говорю. А Тарасов дошел до того, что, прощаясь, поцеловал руку не только Цирнюк, но заодно и мне.