Дневник театрального чиновника (1966—1970)

В первом часу ночи вдруг звонок: «Я Вас не разбудил?» — «Нет». (Фоменко.) «Вот не мог позвонить раньше, закрутился». Я уже знаю, что он был в ЦК у Михайловой и должен пойти к Шах — Назарову, тоже в ЦК, чтобы выяснить, можно или нельзя Мао — дзе — Дуна и Аллилуеву выводить на сцену. О походе к Михайловой мне рассказал Зайцев. Петр Наумович говорит, что видел «Три сестры»: «Это интересно, только…» — «Что только?» — «Только я люблю, чтобы мысль облекалась в более точную форму». Спрашивает, что еще посмотреть. Я: «Ну, „Большевиков“ в „Современнике“». «Да, пойду 7 декабря». Заговорили о «Метели», так как накануне Борис Владимирович смотрел этот спектакль и ему очень понравилось, прежде всего пьеса, и поставлено ничего. Петр Наумович резко возразил, что все это фальшивка, что эта пьеса его только раздражает, что линия Порфирия написана позорно, и дальше критиковал все в резких выражениях. Я не возражала особенно, но к слову заметила, что не хотела говорить, но скажу, что меня не очень-то радует выведение на сцену в его спектакле Аллилуевой. Он опять вспыхнул: «Это ничтожество, она не имеет права делать свою судьбу предметом обсуждения всего мира, ведь за ней стоит ее папаша — злой гений нашей страны».

29 ноября

Рано утром позвонила Фоменко, чтобы узнать о его встрече с Шах — Назаровым. Петр Наумович сказал, что Шах — Назаров полтора часа давал советы, так как сам пишет пьесы, а по существу вопроса ничего не знает.

Потом пошла на межведомственную комиссию по приему зданий Малого театра и МХАТа после ремонта. В Малом прием перенесли на 6 декабря, не все документы готовы. Во МХАТе все такое старое, но теплое, домашнее, уютное. Была в гримуборной Станиславского, сидела в тех креслах, где когда-то сидели великие — ну как со всем с этим расставаться, как уходить в здание чужое и холодное! Ведь здесь не только портреты основателей театра — здесь они сами в каждой половице, в каждой стене и диване углом[13]. В филиале МХАТа помещение ужасное, все потрескалось и перекосилось. И здесь в основном играют приезжающие иностранные труппы — вот, должно быть, впечатленьице!

30 ноября

После работы поехала к Синянской за чемоданом для поездки в Польшу. Вдруг телефонный звонок, и Люда говорит, что меня к телефону просит Тарасов. Беру трубку — он просит, чтобы я поехала в Кремлевский театр, где проходит вечер, организованный ЦК ВЛКСМ (как оказалось, читательская конференция под девизом «Дорогой отцов»), и где рижский ТЮЗ должен играть второй акт своего злосчастного спектакля «О Светлове». Их волнует, нет ли отголосков литературной борьбы, не мрачно ли. Вообще, сами не знают, чего боятся, боятся всего: слухов, разговоров, молчания. Я поехала, но ТЮЗа не было (не успели), а был большой и нескладный концерт.

1 декабря

Тарасов, Голдобин, Кудрявцев, Шумов и весь наш отдел наконец смотрели спектакль рижского ТЮЗа, из-за чего столько времени была суета — непонятно.

Во второй половине дня позвонил директор Театра на Бронной и закатил настоящую истерику что, хотя ни Владыкин, ни Тарасов не видели «Трех сестер», в Министерстве Фурцевой кто-то докладывает, что это издевательство над классикой, а мхатовцы ей звонят с возмущением: «Что же это такое?..» Вон небось к Равенских все на спектакль ходили… и т. д. Я ему отвечаю, зачем он придает значение тому, чему не надо, спектакль идет, и это главное. Ну, он опять что-то кричал о несправедливости, а потом спрашивает: «Ну, а Вы-то к нам хорошо относитесь? Так вот тогда докажите и приходите завтра еще раз посмотреть, тогда и поговорим».

2 декабря

Так я второй раз оказалась на «Трех сестрах». Сидела рядом с Борисом Владимировичем, который тоже пришел посмотреть второй раз. Рыбаков сказал, что Борис Владимирович будет писать о спектакле для журнала «Театр», но Борис Владимирович еще не решил, это еще не точно. Спектакль меня опять захватил, опять ревела, а четвертый акт, наверное, действительно лучший. А Любимов сказал Львову — Анохину, что Чехов — плохой драматург и что он никому не нужен, и что это ни к чему, и ему не нравится. Но почему-то спектакль большему числу даже друзей больше не нравится, чем нравится — ни Рудницкому (критик), ни Строевой (критик[14]), ни Тодрии — в предубеждении их вроде не обвинишь.