Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

Когда я собирался ехать туда с оставшейся у меня полусотней, прибыл сотник Шатилов и сказал, что он был сейчас у ханшинного завода с разведочной полусотней, что его обстреляли японцы, не покидавшие завода. Здесь было очевидно недоразумение: генерал Самсонов, вероятно, обстреливал и прошел потом через деревню Уцзятуй, предполагая, что Бюртэн был убит там. Некоторые офицеры говорили, что они видели раненого офицера Верхнеудинского полка, которого отвозили в Красный Крест на двуколке, — они думали, что это был Бюртэн. Если они не ошиблись, то незачем было жертвовать жизнью многих других за поисками его тела.

Полагая, что в распоряжении полковника Левенгофа был Верхнеудинский полк, в полном составе, генерал Самсонов решил дать ему только два эскадрона Нежинского драгунского полка и два орудия поршневой батареи. Генерал, кажется, не верил, что на ханшинном заводе остались японцы в том составе, в каком они были раньше, т. е. около двух рот и полуэскадрона, — но им некуда было уйти: они были окружены нами почти кольцом, а немного далее проходили наши колонны, имея дозорных, раскинутых в разные стороны.

Я отправился на поиски командира полка, — было уже совсем темно. Мы встретились верстах в двух к востоку от ханшинного завода; при нем была только одна сотня, что с моею полусотнею составляло всего около ста двадцати казаков, а в пешем строю — не более восьмидесяти винтовок.

Прибыли два эскадрона нежинских драгун под командою полковника Ванновского и взвод поршневой батареи.

Несмотря на приказание генерала Мищенко стрелять орудиям возможно ближе, чтобы совершенно разорить постройки и тем заставить неприятеля бежать, взвод стал на позицию на расстоянии свыше двух тысяч шагов от цели. К этому времени спустился густой туман, скрывший деревню и даже окружающие ее высокие деревья.

Командир взвода говорил нам, что поршневые орудия имели то преимущество перед полевыми, что они могли зажечь деревянные здания. Однако пальба началась, но ничто не загоралось, хотя во всех деревнях имелись большие склады гаоляна, воспламеняющегося очень легко. Куда попадали наши снаряды, сам Бог не ведал.

Если бы загорелись фанзы, мы могли бы исполнить свою задачу со значительно меньшими потерями. Но, видно, нам никакой помощи от артиллерии ожидать нельзя. Левенгоф решился перейти в наступление немедля, — было уже одиннадцать часов вечера.

Оставив один эскадрон драгун в прикрытие артиллерии и коноводов, Левенгоф приказал мне вести боевую линию в составе спешенных верхнеудинцев — около семидесяти человек, и столько же стрелков конноохотничьей команды. Он сам вел спешенный эскадрон драгун, составлявших наш резерв.

Было приказано подойти к деревне без выстрела, по возможности, скрытно. Казакам, не имевшим штыков, я приказал штурмовать в шашки.

Было очень трудно подвигаться в темную ночь среди непроницаемого тумана по мерзлому полю, где срезанные гаоляновые стебли торчали вверх и на них напарывались ноги. Я не мог заставить смолкнуть казаков, болтавших без умолку; охотники шли правее казаков совершенно бесшумно.

Тишина в рядах, наконец, восстановилась, — мы увидели перед собою облики деревьев, значит, тут и деревня. Все было тихо, неужели японцы ушли, — закрадывалось разочарование. Но в этой тишине было что-то зловещее, — оно долго не продолжалось: раздался оглушительный треск залпа в упор, и воздух был как будто пронизан свинцовым градом. Стоны раненых были заглушены криком «ура», бросившихся на штурм.

Левенгоф, все время подгонявший нас, шел за нами с резервом почти по пятам и бросился тоже на штурм вместо того, чтобы обождать, пока выяснятся обстоятельства, что было бы, пожалуй, благоразумнее, так как тогда только он мог бы отбить неприятеля, попытавшегося зайти нам в тыл.

Среди беспорядочной пальбы все скучились за стеною фанзы, кричали «ура», но далее не двигались. Но вот драгунский унтер-офицер крикнул: «Сюда иди, ребята!», и кучка побежала за ним. Кто-то зажег сложенный гаолян, и запылал огромный костер. Стало менее жутко, но зато мы оказались на виду, и неприятельский огонь сделался более метким. Все чаще слышались стоны и взывание о помощи.

Японцы, выбитые из первой фанзы, перебрались в другую; за ними бросился сотник Некрасов с казаками, но тут он был смертельно ранен несколькими пулями в грудь, плечо и руку и ударом по голове тесаком. Его вынесли, японцы же были перебиты.

Пожар разрастался; стрельба, стоны раненых, крик и плач мирных жителей разоряемой деревни, женщин и детей — все смешалось в один общий гул.

Впереди раздался голос: «Спасите, я горю!». — Это был вольноопределяющийся 1-й сотни Рудковский, раненый одновременно с Бюртэном; он пролежал здесь целый день, ожидая ежеминутно, что японцы его прикончат. Он мог бы быть убитым также во время нашей бомбардировки, но, на его счастье, ни один снаряд в деревню не попал — это подтвердил он лично.