Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

Мы пришли в Телин в четыре часа дня. На платформе против вокзала толпились офицеры, чиновники, корреспонденты; нижние чины шатались кучками и одиночками, не обращая внимания на офицеров; у них был вид озлобленный, держались они не по-солдатски; это были, вероятно, запасные, распустившиеся вследствие общего упадка дисциплины после нанесенного нам поражения. Мы уже знали, что Мукден оставлен нами и горел; войска спешно отступали по всей линии, арьергард 2-й армии был охвачен кольцом неприятельскими частями, обходившими наш правый фланг и другими, прорвавшимися у Киузяна. При отступлении обоза у станции Хушитай кто-то крикнул «Вот японцы», — и все бросилось бежать; обозные обрубали постромки, садились на лошадей и скакали, обгоняя друг друга, чтобы скорее укрыться от воображаемого неприятеля. Некоторые говорили, что японские батареи под прикрытием двух эскадронов пустили несколько гранат по обозу, отчего и возникла эта паника. Другие утверждали, что японцев никто не видал.

Наш поезд стоял против вокзала на втором пути.

Вдруг между нами и платформой пронесся локомотив с тендером и товарным вагоном, из которого солдаты выбрасывали ящики и разные вещи. За ними бежали нижние чины, офицеры и один генерал с шашкой наголо. Все кричали во всю глотку, но мы не понимали, в чем дело. Потом нам разъяснили, что солдаты (вероятно, запасные) принялись грабить вагон Экономического общества и на противодействие офицеров отвечали угрозами. Чем это кончилось, мы не знали.

Одна сестра милосердия жаловалась нам, что из Футуна гнали без особенной надобности госпитали и лазареты, побросав на месте более шестисот раненых.

Все были в крайне возбужденном настроении; одни резко критиковали действия начальников, возмущались, негодовали, другие ругали солдат.

Все, что мы здесь видели и слышали, было очень неприглядно, но надо было помнить, что мы были в тылу армии, где все преувеличивалось и извращалось и где собирался весь сброд, следовавший за армией, наживавшийся войной, но не проливавший ни одной капли своей драгоценной крови никогда.

В тылу была совсем другая точка зрения: там кричали, что мы терпели поражения, успеха же не имели никогда, что война эта была позорная, осуждали с неумолимою строгостью виновников наших неудач. В передовых войсках судили совсем иначе: там считали, что после честного боя, где начальник и подчиненный исполнили свой долг, не было ничего постыдного отступить перед неприятелем, имевшим численное превосходство.

Я думал остаться пока в Телине, в одном из госпиталей, но мне сказали, что все госпитали были переполнены и, вероятно, будут в скором времени эвакуированы, так как не было известно, будем ли мы здесь держаться или нет. С согласия полковника Пешкова я решился вернуться в Харбин в этом же поезде.

Раненых стали переносить с одиннадцати часов вечера и в течение целой ночи, для того чтобы ночью же уйти. Сестры и санитары были очень утомлены этой работой, а между тем она оказалась лишней, потому что путь не был свободен, и нас продержали до полудня следующего дня.

Кроме двадцати двух вагонов, были прицеплены к нашему поезду теплушки; все было набито битком. Утром какао готовилось на сто двадцать офицеров.

В нашем поезде ехал командир 1-го армейского корпуса генерал-адъютант барон Мейендорф[129]. Во время отступления, после отбитых блестящим образом атак на Путиловскую и Новгородскую сопки, его лошадь испугалась разорвавшейся в нескольких шагах шимозы и опрокинулась; у барона Мейендорфа была сломана ключица и ушиблена нога, попавшая под лошадь. Ехал с нами тоже до Гунчжулина шталмейстер Родзянко, растерявший во время паники свой санитарно-вьючный обоз, принесший много пользы во время вывоза раненых с поля сражения.

Между больными и ранеными были тоже симулянты: один молодой офицер прибыл с обвязанной тряпкой головой и не позволял сестре делать ему перевязку до отхода поезда; тогда только он снял повязку, под которой не было даже царапины. Поездные врачи почтительно приняли и поместили у себя превосходительного коллегу[130], бежавшего вследствие нервного потрясения, причиненного слухами о нашем поражении, — такая впечатлительность объяснялась его краткосрочным пребыванием в армии.

В десять часов вечера на одной станции, где мы ждали встречного поезда, было сообщено по телеграфу, что хунхузы намеревались на нее напасть в эту ночь. Тотчас нам было приказано потушить везде электричество, третья часть команды вооружилась винтовками; у кого были револьверы, держали их наготове. В двенадцать часов ночи мы были отправлены дальше.

Потом мы узнали, что в эту же ночь, немного позднее, хунхузы действительно напали на станцию и на стоявший там санитарный поезд, но были отбиты. По вагонам было дано около тридцати выстрелов — сестры были очень перепуганы, но никто не пострадал.

На разъездах мы стояли по три и более часов, потому что станции были блокированы поездами. Чем ближе к Харбину, тем остановки на разъездах продолжительнее.