Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

Странно было, что встречные поезда не везли подкреплений, артиллерии и снарядов; может быть, их больше не имелось. В таком случае, как мы удержим Телии с задолго укрепленной превосходной позицией? При натиске неприятеля едва ли мы отстоим Гунчжулин, а может быть, придется сдать и Харбин. Это было не мое личное мнение, но так думало в армии большинство.

В ночь с 28 февраля на 1 марта мы пришли в Гунчжулин. Там говорили, что Мукден опять занят нашими, что японская гвардия была вся уничтожена, что наша конница прекрасно работала в тылу у неприятеля.

Упорно держался слух о скором заключении мира, — это был верный симптом желания мира, по крайней мере одной стороной, а может быть, одним только тылом армии.

Мы вышли из Гунчжулина в двенадцать часов дня и прибыли в Харбин 2 марта в одиннадцать вечера.

К. Н. Верещагин, которого я встретил в Харбине, сказал мне, что, по словам прибывших из Мукдена двух казаков из состава караула, находившегося при винтовках и офицерских вещах и Верхнеудинского полка, три казака, в том числе мои два вестовые, погибли во время нападения японской кавалерии на наш обоз, а все животные и вещи были захвачены японцами. Я верил, что мои лошади, мулы и вещи были потеряны, но мне казалось невероятным, что мои расторопные и лихие казаки, видавшие виды, могли пропасть без вести. Я хотел послать Пепино в Телии, чтобы разыскать вестовых и узнать от них, не уцелели ли лошади. За разрешением я обратился к начальнику тыла генералу Надарову[131], но получил отказ, потому что Пепино был иностранец, а теперь было строжайше запрещено пускать невоенных, и, в особенности, не русского происхождения, в передовые части войск. Я не знал, что делать; сам я ехать не мог, потому что был слишком болен, чтобы перенести даже короткое путешествие без врачебного ухода, и не знал, к кому обратиться. Я остановился опять во французской гостинице, где у меня была опрятная комната и больше комфорта и спокойствия, чем в госпитале.

Эвакуационное свидетельство я уже получил, а врачи настаивали, чтобы я непременно уехал отсюда скорее, но я хотел дождаться, пока моя жена получит отпуск, чтобы ехать вместе. Последняя моя поездка в Телин убедила меня, что я не был более в состоянии вести скитальческую жизнь казачьего офицера, даже командуя полком, что позволило бы, по крайней мере, иметь лучший угол в общей комнате, а иногда — и отдельную фанзу.

5 марта. Санитарный поезд императрицы Александры Федоровны ушел в двенадцать часов дня в Никольск-Уссурийский, чтобы сдать там раненых и больных. Моя жена не хотела просить отпуска, пока не вернется из этого рейса.

6 марта. Прибыл в Харбин генерал-адъютант Куропаткин и ждал, не выходя из поезда, ответа государя на просьбу остаться в армии, хотя бы в должности корпусного командира. Утвердительный ответ с назначением его командующим 1-ю армией был получен ночью, а утром он уехал обратно на юг. При отъезде бывшего главнокомандующего нижние чины по собственному почину устроили ему задушевную овацию: они бежали за поездом, кричали без умолку «ура», бросая вверх шапки. Куропаткин стоял без фуражки на перроне своего вагона и кланялся, видимо, тронутый выражением симпатии этих простых людей, верно угадавших, что Куропаткин иначе понимал свой долг родине и Царю, чем другой генерал, возвратившийся в Россию, когда ему не понравилось распоряжение его прямого начальника[132].

Более месяца небо было безоблачное, а теперь настала совсем весенняя погода.

11 марта. Вечером за дверьми моего номера послышался женский визг и беготня по коридору с истеричными выкриками. Я думал, что разыгрались горничные, и отворил дверь, чтобы попросить их не шуметь. Коридор был полон дыму, а против моего номера горел деревянный чулан. Я захватил самое ценное, что у меня было: мои дневники и фотографические пленки, и отнес их в безопасное место. Пожар, однако, был скоро потушен сбежавшейся прислугой, и я мог вернуться к себе.

15 марта. Я был очень обрадован полученной телеграммой сотника Даркина 1-го Верхнеудинского полка из Гунчжулина, извещавшей меня, что мои вестовые, лошади, мулы и вещи были целы и находились в обозе Верхнеудинского полка в Гунчжулине. Хотя мне очень нездоровилось, я решил ехать сегодня же в Гунчжулин, чтобы наградить и отпустить моих вестовых и распорядиться с животными и вещами.

Пошел сильный снег — опять зима. В пять часов пополудни я явился на вокзал для распределения комендантом станции офицеров по местам, но мы тронулись только в половине девятого. В нашем поезде ехали три прапорщика запаса, еврейского типа, они были мертвецки пьяны на вокзале и во все время пути; они не только не отдавали чести старшим, но смотрели им в глаза вызывающим образом. Я был слишком нездоров, чтобы принять против них репрессивные меры, а комендант станции давно привык к таким явлениям и перестал обращать на них внимание.