Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

30 января. Доктор нашел, что у меня был плеврит и слабость сердца; он сказал, что мне следовало немедленно подать прошение об эвакуации и ехать на юг Франции. Так как тот же совет был дан моему больному соседу, то я подумал, что доктор, может быть, преувеличивал серьезность моей болезни, и спросил его, нельзя ли мне вместо Ривьеры отправиться в отряд. Он ответил, что в действующую армию я не могу вернуться ни в каком случае. Я все-таки полагался на свою крепкую натуру и не терял надежды оправиться достаточно, чтобы принять участие в решительных делах перед Мукденом. Подавать же прошение об эвакуации я не хотел ни за что.

Днем мороза не было, на солнце снег таял.

В Дворянском отряде кормили сносно и достаточно, врачи были очень внимательные и, кажется, знающие. Сестер милосердия было две, одна старшая была помещица, относившаяся весьма строго, а иногда и несправедливо к более пожилым пациентам и снисходительно к молодым, другая была скромная девушка, обращавшаяся одинаково сердечно ко всем. Главную роль в бараке играл санитар солдат Абдулка. Врач, обходивший утром барак, отмечал, кому следовало давать молоко, яйца и кисель к обеду, но исполнителями этих решений были старшая сестра и Абдулка, действующие по своему усмотрению. Большим неудобством в бараке было отсутствие помещения для офицерских денщиков, а между тем без них нельзя было обходиться, так как для ухода за больными, чистки и уборки барака, подавания к столу и проч. имелось только два санитара — всеведущий и всемогущий Абдулка и его товарищ. Ночью тяжелораненые орали, просили помощи, будили всех, кроме санитаров и сестер, спавших в другой комнате. Другое неудобство было хроническое бездействие водопроводов в уборной и отхожих местах. К тому же в уборной ночевали санитары и еще два-три денщика, встававших в половине восьмого; они первые пользовались водой для умывания, потом доставалось еще тем, кто вставал рано, а другим приносили ведрами из колодца. Мне всегда приходилось будить заспавшихся санитаров. Как-то раз Абдулка, мывшийся одновременно со мною, спросил меня: «Это ваше мыло?» — и когда я ему ответил отрицательно, преспокойно стал им мыться, а потом вытирался полотенцем одного из офицеров.

2 февраля. Наш доктор уехал в Россию, взамен его явился к нам другой, еврейского типа. Он относился с большим вниманием к своему делу и пользовался славой превосходного врача. Хотя ему никто не жаловался на наши порядки, и сам он, конечно, не мог усмотреть недочетов барака, но, тем не менее, все поняли, что с ним шутить нельзя, и подтянулся даже нахал Абдулка.

Здесь, как и в санитарных поездах, замечалось невнимание офицеров, легко больных или раненых, к товарищам, прикованным к постели, к тяжко больным, к страдавшим от ран, нервно расстроенным, нуждавшимся в безусловном покое: как в поезде, где тесный вагон с недостаточной вентиляцие, был полон табачного дыма, где шум и говор стояли за полночь, так и тут господа, спавшие целый день, ночью не тушили лампы, занимаясь чтением или писанием, игравшие в карты или другие игры, усаживались на кровать больного, не заботясь о том, что это могло его беспокоить.

Встречался также тип, к сожалению нередкий — это так называемые врачами и сестрами, «симулянты», притворявшиеся больными, чтобы лежать в госпитале вместо того, чтобы ехать на позицию. Им иногда удается даже быть эвакуированными в Россию. Подобный тип был и в нашем бараке; он по вечерам ездил в цирк, возвращался поздно и утром валялся еще в постели, когда приходил доктор и находил, что ему следовало давать слабую порцию, потому что язык был очень затянут.

Выслушав у меня грудь и сердце, доктор спросил, подал ли я прошение об эвакуации, и на мой отрицательный ответ сказал, что я должен подать его немедленно, так как дальнейшее пребывание в Маньчжурии грозило мне серьезной опасностью. На этот раз я доктору поверил — во-первых, потому, что состояние моего здоровья не только не улучшалось, а, напротив, становилось хуже, во-вторых, доктор относился так строго добросовестно к своим пациентам, что внушал полное доверие. Прошение я подал и получил извещение, что комиссия будет осматривать меня 12 февраля.

В Харбине распространились самые алармистские слухи: говорили, что этим занимался специально один доктор.

Разнесся слух, что японцы идут через Монголию на Цицикар. Что неприятельский отряд в десять тысяч недалеко от Гунчжулина, что Харбин окружен сильными шайками хунхузов под предводительством японских офицеров и что со дня на день можно было ожидать нападения. Как бы в подтверждение настоящего слуха в ночь с 5 на 6 февраля раздались частые выстрелы — это китайцы праздновали свой Новый год. Один монах рассказывал, что он сам слышал за городом орудийные выстрелы. Все это оказалось, однако, фальшивой тревогой.

12 февраля. Комиссия собралась в нашем бараке в одиннадцать часов утра. Три врача один за другим слушали, ощупывали, допрашивали подвергавшихся осмотру. Решение комиссии держится в большой тайне — кому она нужна?