Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

Два казака вели под руки Черкесова; голова его была свешена на грудь, он волочил ногами. Я думал, что он был тяжело ранен; к счастью, оказалось, что это был только сильный упадок сил от лазания по сопкам и нескольких часов беспрерывного боя, а может быть, и солнечный удар в легкой степени. Я дал ему глоток моего живительного эликсира; это дало возможность посадить его на лошадь, один урядник и казак его поддерживали с обеих сторон. От вахмистра первой сотни я узнал подробности ранения Энгельгардта. Он был ранен в ногу с раздроблением кости в то время, когда перебегал вперед со своей сотней через поляну, чтобы занять новую позицию. Пришлось ему отползти назад в кустарники, где его подобрали и понесли казаки. Вся сотня жалела о нем. От души желал я поправиться этому милому, храброму и во всех отношениях первоклассному офицеру. Это была незаменимая потеря для нашего полка. Мне опять припомнилась его стройная легкая фигура, когда он под градом пуль совершенно спокойно спросил моего разрешения вступить в бой с врагом и понесся со своей сотней к быстро намеченной цели. Это была красивая картина.

Сотнику Токмакову я приказал занимать позицию для встречи противника и держаться на ней возможно дольше, чтобы дать время отнести раненых. Сзади раненых шла первая сотня, за нею в арьергарде шла шестая, которая должна была вступить в бой, если бы неприятель стал нас теснить.

В эту кампанию мне в первый раз приходилось самостоятельно руководить боем до прибытия начальства, и я хотел припомнить и проверить свои ощущения: состояние у меня было повышено, было ясное сознание, что нужно делать, и полное хладнокровие; я остался собою доволен. Я ехал позади колонны; отойдя три версты и убедившись, что японцы нас не преследовали, я обогнал отряд и подъехал к полковнику Российскому. Меня беспокоила возможность получить от генерала Ренненкампфа такой разнос, какой доставался командующим полками и даже начальнику штаба дивизии. Если я был виноват, лучше какую угодно кару, чем угрозы, к которым я не мог привыкнуть в молодые годы моей службы, а после 20 лет отставки и жизни преимущественно за границей, то и подавно. Полковник Российский меня понял и обещал исполнить просьбу.

Мы пришли на бивак отряда. Офицеры нашего полка расположились на берегу реки, горели костры, казаки что-то варили в котелках, но не было видно вьюков. Нас ожидало печальное известие: ввиду того, что неприятель наседал и мы могли быть вынуждены к внезапному отступлению, весь наш обоз, включая офицерские вьюки, был отправлен на Фыншуйлинский перевал. Никто не ел ничего с утра, поэтому распоряжение об отправке в тыл офицерских вьюков было найдено возмутительным.

На биваке послышались громкие ответы на приветствие и благодарность за службу генерала Ренненкампфа. Все офицеры были вызваны к генералу, я шел позади, надеясь не быть замеченным, но это мне не удалось: после благодарности за славное дело, генерал сказал, что во время упорного наступления неприятеля было непростительно не посылать донесений, как то сделали войсковой старшина Квитка и есаул Шаншиев (о полковнике Российском он умолчал). Я выдвинулся вперед и сказал, что начальнику штаба я докладывал, что донесение было мною послано своевременно, но не было доставлено по недоразумению. К моему удивлению, генерал мягко пожурил меня, очевидно, полковник Российский говорил обо мне; я подошел к нему и горячо поблагодарил его. Вернувшись к себе, я был обрадован прибытием моего вестового из обоза с ведром, полным горячего супа с курицей и рисом, присланным Пепино. Чтобы суп дорогою не остыл, ведро было завернуто в попону. Командующий полком и человек семь офицеров могли поесть досыта. Если бы Пепино был здесь, то ему была бы сделана торжественная овация.

Начинало моросить; не имея палатки, я хотел устроиться на ночь под тремя ивами; это были единственные деревья, под которыми можно было иметь какую-нибудь защиту от дождя; к сожалению, казаки успели это место загадить; за щедрый «на чай» вестовые вычистили все, нарубили ветвей, нарвали травы для подстилки и устроили для нас довольно сносное помещение. Дождь усилился. Невесело было проводить ночь в мокроте. Мы обрадовались, когда было получено приказание выступать немедленно и идти в Сяосырь через Фыншуйлинский перевал и Гоньгауцзы.

У подножия Фыншуйлина отряд был остановлен, чтобы пропустить артиллерию и некоторые вьюки, оставшиеся внизу. Не хотелось слезать с лошади, чтобы дождем не смочило седло. Простояв около часу, мы стали подниматься, перестроившись по одному. Поверх непромокаемого пальто я накинул бурку и, несмотря на то что в продолжение многих часов шел дождь, я был совершенно сух, тогда как те, которые имели резиновые плащи, промокли до костей.

Мы поднимались очень медленно, останавливаясь через каждые 3 шага. Пока не стемнело, было еще довольно сносно, но по мере того как окутывал нас мрак ночи, это медленное передвижение делалось все более и более утомительным.