Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

Дорогою мы узнали, что неприятель уже занял Гоньгауцзы и шел по пятам за отступавшим оттуда нашим отрядом. В тылу была перестрелка, ранен был один офицер и несколько казаков. Поэтому нашей казачьей бригаде было приказано идти в Сяосырь через Фанзяпуцзы. Говорили, что по дороге на перевал пало два мула и они были сброшены вместе с вьюками в кручу, чтобы не заграждали пути. Не мог я отогнать назойливой мысли, что, может, один из этих вьюков — мой. Дождь все усиливался; в тесной углубленной дороге среди густого леса не видно было положительно ничего; можно было себе представить, что находишься в закрытом наглухо ящике, в котором беспрерывно лилась сверху вода ручьями. Шли мы бесконечно долго, наконец, подъем окончился, мы добрались до вершины. Здесь было как будто немного светлее. Впрочем, такая темнота исключала всякое понятие о свете, но мы начали, по крайней мере, на близком расстоянии кое-что различать; я, например, начал видеть круп лошади и фигуру всадника, за которым ехал на хвосту. На перевале было ветрено, холодно, и было сравнительно приятно, когда настала нам очередь спускаться. Однако спуск был тоже нелегок. По дороге валялись мулы и лошади, не выдержавшие сильного напряжения под тяжелыми вьюками. Только после третьего этапа стало немного легче, дорога была шире, часть задерживавших нас вьючных обозов остановилась на короткий привал, чтобы дать отдых истощенным животным.

У штаб-трубача Дементьева, который сопровождал меня в отделе, лошадь шла большим шагом; я приказал ему показывать дорогу, а сам ехал за ним небольшою рысью, что поддерживало бодрость и мешало заснуть в седле. Мы обгоняли сотню за сотней, все оказывались аргунцы, а нерчинцы были впереди. Вероятно, они успели уйти вперед в то время, как я поднимался на Фыншуйлин, стиснутый со всех сторон всадниками, которые подвигались черепашьим шагом.

Было 2 часа ночи, когда мы добрались до Фанзяпуцзы. Комендант, поручик Маевский, встречал нас и отводил фанзы офицерам; оба полка стали биваком. Я поместился в большой грязной фанзе с офицерами 23-го полка, аргунскими и нерчинскими. Несмотря на поздний час, вестовые вскипятили чаю, и мы были рады лечь спать после тяжелого дня.

15 июня. Дождь продолжался. Наше убогое помещение днем казалось еще более грязно и неприветливо, мухи носились тучами и не давали покоя. Кроме чая, есть было нечего. У меня было немного консервов, я их берег для крайних случаев, когда не было никакой надежды найти что-либо у жителей. Удивительно, с какой беспечностью относилось большинство офицеров к вопросу о продовольствии. В тех частях, где не было офицерских собраний, немногие готовили каждый день обед, остальные или гостили то у одного, то у другого, или закусывали чем Бог пошлет. Иметь каждый день горячий суп с мясом или курицей — вопрос здоровья, а не прихоти, без которой ни офицер, ни нижний чин не могут нести полезной службы. Конечно, могут быть случаи, когда приходится поголодать, но вводить это в систему просто преступно. Командующий армией, вникавший во все нужды офицеров, сделал распоряжение о выдаче им пайка, что вполне обеспечивало бы их от голодовок, но у нас настолько привыкли к случайному закусыванию у гостеприимного товарища, что вместо пайка предпочитали получать деньги. Получаемое во время войны содержание было более чем достаточно, чтобы обеспечить каждого продовольствием, но об этом мало кто думал, зато на спиртные напитки тратились изрядные суммы.

Я зашел навестить Энгельгардта в лазарете Красного Креста; у него все то же непринужденное изящество манер, как будто он находился среди дам в великосветской гостиной, а не лежал беспомощно в халате в убогой фанзе. Он жалел только, что ранение не позволяло ему принять участие в ближайших военных действиях, не надеясь вернуться обратно ранее 3 месяцев; я купил у него прекрасного мула, а для доставки в Ляоян его вещей дал ему на время моего вороного монгола, которого он мог отослать обратно с транспортом.

Энгельгардта эвакуировали в 12 часов дня, вся 1-я сотня вышла с ним проститься. Видно было, как казаки привязались к нему и с каким сожалением расставались с любимым командиром. Он никогда популярности не искал, а достиг этой привязанности своих подчиненных только одной справедливостью и хорошим обращением, никогда не прибегая к кулачной расправе и грубой брани. Все искренно пожелали ему скорого выздоровления и возвращения.

В 4 часа со стороны Фыншуйлина началась усиленная перестрелка, казаки бросились седлать. За неимением корма много лошадей, в том числе и мои, были выпущены на пастьбу в полуверсте от деревни; никто не ожидал, что неприятель будет нас так настойчиво преследовать, а между тем пальба усилилась, залпы участились; казалось, бой происходил сейчас за горой. Были высланы разъезды, выехал вперед сам генерал, а здесь никто не знал, где и что там происходило.