Дневники, 1915–1919

Что ж, я даже не поссорилась с Миррлиз — литературные дамы верны мне, хотя и с перерывами, случайными или нет, судить не берусь. Однако эти рассуждения заслоняют то, что я вижу и называю «жизнью». По правде говоря, я избегаю огромной задачи рассказать о воскресном чаепитии, на котором я встретила сэра Широла[1067], сэра Генри Ньюболта с женой, леди Кромер, Брюса Ричмонда, вереницу галантных лысых кавалерийских офицеров и кучу респектабельных вдов из Южного Кенсингтона, которые останутся безымянными. Сэр Широл и Кэти [леди Кромер] предрекают революцию и, кажется, представляют себе, как они благородно примут смерть от русских евреев за принцип респектабельности. Русские евреи, невероятно энергичные и беспринципные люди, инвестируют во все крупные города, и, как заметил сэр Широл, 1914 год никогда больше не наступит, «но не то чтобы кто-то мог обвинить меня в пацифизме». Тем временем сэр Генри признался, что музыка, особенно струнная, пробуждает в нем источник поэзии: «Вдохновение рождается на концерте, и сегодня вечером это тоже наверняка произойдет», — заверил он меня, как священник, предсказывающий чудо, или фокусник, вытаскивающий из шляпы кролика. Дружелюбие Южного Кенсингтона, однако, обескураживает. Некая скромность призвана скрыть то, что столь заметно и неприятно в интеллектуалах. У них такой вид, словно они говорят: «Я никто — совершенно никто. Моя единственная функция — быть сговорчивым. Еще чашку чая? Ради бога, садитесь в это кресло и позвольте принести вам хлеб с маслом», — таково мое впечатление от момента, хотя почему-то их учтивость все равно не побуждает отвечать что-то более интересное, чем «спасибо», «пожалуйста, не беспокойтесь» и прочие дежурные фразы. О доме 23 по Кромвель-роуд, расположенном напротив чучел зверей и вполне способном вызвать у них недоумение, я скажу только, что он обставлен в соответствии с великими Южно-Кенсингтонскими принципами безопасности и красоты[1068]. Добрая миссис Сэмюэл Брюс [неизвестная] обратилась в компанию «Autotype[1069]» и заказала полотна всех выдающихся голландцев в рамках из мореного дуба. В итоге они завесили картинами стены у главной лестницы, оставив между ними зазоры в дюйм или два. В гостиной же… Нет, я просто не могу все это описывать. В памяти сохранилось лишь туловище лошади на позолоченном мольберте и три больших морских пейзажа, похожих на толстые ломти хлеба с маслом. Публика, как обычно, была благопристойной и вся в мехах, а музыка напоминала голоса духов потустороннего мира, заманивающих к себе безнадежно проклятых. Сэр Генри написал патриотическую песню на эту мелодию. Но как же было здорово! После мероприятия Кэти шла по улице и бросала фразы с любопытной отстраненной силой, как будто она оказалась на вершине горы или затерялась в тумане, как и — не могу отделаться от ощущения — все эти аристократы.

Только не лорд Юстас Перси[1070]. Однако на нем мое перо замирает, поскольку я не могу полностью погрузиться в свои воспоминания. Как скромно он вел себя поначалу, куря трубку, словно обычный простолюдин, или бедный маленький Эвар[1071] с резиновым лицом, или кривошеий [Сесил Делайл] Бернс, и каким виртуозным авторитетом он стал потом, стуча по столу, доказывая свою точку зрения, перебивая слушателей и говоря им «подождите секундочку» или спрашивая: «Ну, и что вы тогда предлагаете? Каков ваш ответ?», — будто грозный директор школы, для которого все мы — лишь маленькие дети, отвечающие у доски и запинающиеся на длинных словах, а он, сам лорд Юстас, по доброте душевной взялся нас просветить. У меня сложилось впечатление, что это очень способный, аристократичный и приятный человек, — сочетание качеств настолько пленительное, что даже вызывает тревогу. Он объяснял проект Лиги Наций[1072].