Дневники, 1915–1919

Вот я сижу и жду Аликс, которая, как и следовало ожидать, не сможет прийти и выложить все свои тайны, и поэтому из-за ее непостоянства мои мысли вновь возвращаются к друзьям. На ком я остановилась? На Дезмонде и том, насколько он мне симпатичнее Стрэйчи. Это правда, и я почти уверена, что из нас всех у него самый приятный характер, который, вероятно, каждый желал бы иметь. Полагаю, Дезмонд действительно лишен недостатков как друг, кроме того, что дружба с ним часто окутывается туманом неопределенности, эдаким дрейфующим паром времен и сезонов, который разделяет нас и фактически не дает встретиться. Возможно, его лень свидетельствует и о слабой привязанности к людям, чего я, однако, почти не чувствую. Это скорее следствие разума, который я нахожу образным и привлекательным, и понимание того, что вещи в целом не имеют значения. Почему-то он до мозга и костей скептичен. И все же: кто из нас, в конце концов, прилагает больше усилий, чтобы делать добро на своем пути? Кто более терпим, благодарен и лучше понимает человеческую натуру? Разумеется, Дезмонд не героический персонаж. Он считает удовольствие слишком приятным, подушки слишком мягкими, уловки слишком соблазнительными, и, пока я порой наслаждаюсь настоящим, он избавляется от амбиций. Его «великий труд» (быть может, философия или биография, которую Дезмонд, несомненно, начнет писать после серии долгих прогулок этой весной) обретает форму лишь в часы между чаем и ужином, когда почти все цели кажутся не только реальными, но и уже достигнутыми. Наступает день, и Дезмонд самодовольно берется за статью, пуская в ход свое перо с одновременно шутливым и меланхоличным признанием, что такова его судьба. И все же нельзя отрицать, что в нем есть блуждающие фрагменты чего-то блестящего и прекрасного — некой книги историй, размышлений, исследований, отголоски которой время от времени слышны в его речи. Мне говорили, что Дезмонд хочет власти, а эти фрагменты никогда не объединяются в единое целое, и перерывы в разговорах благоприятны для них, но в книге они все равно безнадежно затеряются. Осознание этого, несомненно, заставило Дезмонда трудиться и потеть над единственной законченной книгой [ «Пережитки»], пока фрагменты не сцепились в запутанный клубок. Однако я вижу, как в один прекрасный день буду рыться в его столе, вытряхну незаконченные страницы из-под листов промокательной бумаги и стопки старых чеков и составлю небольшую книгу застольных бесед, которая станет для молодого поколения доказательством, что Дезмонд был самым одаренным из нас всех. «Но почему он сам никогда ничего не писал?» — спросят они.