Дневники, 1915–1919

Вчера, в пятницу, я побывала на одном интересном мероприятии. Надев все лучшее, я отправилась на выставку картин Сикерта[1057], которую со всей ответственностью объявляю теперь самой приятной, цельной и зрелищной во всей Англии, и там же встретила Клайва с Мэри; он в своем меховом пальто, она в более сдержанном стиле Нового английского художественного клуба[1058]. Дайте Клайву желтую трость, прикрепите к его очкам ленту, и он будет выглядеть так, словно сошел с картины со сценой охоты — нет, с карикатуры в розово-желтых тонах. Он представил меня молодому Невинсону[1059] с усами принца Альберта[1060], намекнув, что мы оба «очень знаменитые личности», чего Невинсон не оценил. Позже Клайв, Мэри и я прогулялись, чирикая как попугайчики, до «Verreys[1061]» с его голубым интерьером и позолоченными приборами. Мэри намеревалась почтительно навестить своего мужа в больнице. Мы сидели и разговаривали в ресторане, в приятном и довольно пустом, за исключением нескольких сомнительных дам, в тот час месте: паркетный пол, изогнутая барная стойка, маленькие столики, зеленые и золотые украшения — обветшалый стиль Георга IV[1062]. Мы отзывчиво и с симпатией обращались друг к другу, мило и нежно воркуя между собой. На щеках Клайва выступил румянец. Наше общение вышло веселым и ярким, словно трио струнных инструментов. Заходил Дункан — странная лохматая интерлюдия, но всегда и неизбежно гармоничная. Он щурился, словно только проснулся, крошил булочку, залпом выпил кофе и, заикаясь, мямлил свои, однако, очень выразительные слова, говоря, насколько я помню, что «Art & Letters[1063]» — скучнейшее на свете издание («Я покажу его тебе — нет, в другом кармане — нет, не знаю, куда оно делось») и что Джулиан с Квентином намного умнее большинства детей. Как-то слишком быстро он облачился обратно в свое удивительно длинное прямое черное пальто, как у нонконформистских священнослужителей, застегнул красную жилетку и с непонятной решимостью отправился на вокзал Виктория. А потом мы с Клайвом говорили о писательстве, в основном о моем, которое он весьма хвалил, пытаясь придать своей критике особую важность. Как я и подозревала, он нашел серьезные недостатки в том моем незрелом трудоемком романе и чрезмерные достоинства в «Пятне[1064]» — лучшая проза нашего времени, по его словам. Вошла Мэри и прервала или, вернее, повлияла на ход нашей беседы, поскольку она почти ничего не говорила, а потом мы вышли на Риджент-стрит, где горели фонари, а в магазине напротив все витрины были заполнены яркими нарядами на зеленом фоне, и так, прогуливаясь в ранних сумерках и смеясь, мы прошли через Сохо, где я покинула их на улице со множеством ювелирных витрин.

18 февраля, вторник.