Дневники, 1915–1919

Во всяком случае, в своем непостоянстве Дезмонд верен себе. То же самое можно сказать и о Саксоне — он следующий в моем списке. Однако верность Саксона — это верность дряхлого колли или сломленного осла, пенсионера, способного использовать память о прошлом, чтобы навечно занять свое место за столом. В нынешнем состоянии он может лишь собирать милостыню; ему нечего отдавать, ибо жизнь не была к нему щедра. Его имущество — это старая дружба, воспоминания и наши древние разговоры. В отличие от остальных, Саксон не получил новый глоток жизни в браке — его надежды в этом смысле уничтожены. Поэтому он приходит ко мне безутешным и неохотно, через силу, словно это далеко за пределами возможностей, просит, чтобы я приняла из его рук Барбару и вернула ему ее обогащенной сиянием моего одобрения. Но Барбара не кажется мне каким-то редким или драгоценным металлом… Однако жизнь бедняги Саксона сейчас находится в совершенно некомфортном и непотребном состоянии, которое так хорошо воспроизводится погодой снаружи: снег, грязь и холод, ни цветения, ни тепла, ни блеска, ни даже намека на домашний уют. Саксон поселился у миссис Стэгг на Грейт-Ормонд-стрит и точно описывает себя как человека, которому одиноко, если он один, и скучно, если он в компании. Однако в преданности Саксона есть что-то настоящее, из-за чего и самые сухие его визиты не совсем бесплодны. Даже после двух часов отчужденного и почти полного молчания можно понять, что он абсолютно верен, честен и беспристрастен. Вы никогда не увидите его заискивающим, черствым, неискренним или жалеющим последний фартинг. Пускай Саксон и не одарен талантами, которые могут пригодиться, но даже я в своем утомительном возрасте прихожу к мысли, что безопасность — скромное состояние и безупречная, словно алмаз, истина — не так уж ничтожна и не лишена интересных отблесков отдаленной красоты. Во всяком случае, я с определенным облегчением думаю о Саксоне после двух месяцев полной неопределенности и постоянных мыслей о КМ. Я могла бы использовать все написанное о Саксоне в качестве фона для портрета Кэтрин, но крайне сомневаюсь сейчас, что имею право причислять ее к своим друзьям. Вполне возможно, мы никогда больше не увидимся. Наверху у меня лежат письма, в которых она говорит, что мысли обо мне приносят ей радость, а наша переписка — удовольствие; в других она назначает даты, настаивает на визитах, добавляет постскриптумы с благодарностью и любовью за уже прошедшие встречи. Однако последнее письмо датировано декабрем, а на дворе уже февраль. Это обстоятельство вызывает любопытство и некоторое веселье, а также причиняет легкую, нет, весьма значительную боль. Не подозревай я ее в желании вызвать именно эти эмоции, кроме веселья, то расстроилась бы еще сильнее, а так мне пришлось бы долго описывать ее, прежде чем обрести баланс между интересом, удовольствием и раздражением. Полагаю, одним из негласных, но очевидных условий нашей дружбы является то, что она почти полностью была выстроена на зыбучих песках, которые любопытным образом сковывали нас и затягивали. Месяцами я ничего не слышала о Кэтрин, а затем мы снова вступали на то, что казалось твердой почвой. У нас были близкие и скорее насыщенные, нежели открытые, отношения, но для меня, во всяком случае, общение с ней всегда казалось интересным и в некоторых аспектах достаточно приятным, чтобы вызывать симпатию, если это можно так назвать, а еще любопытство. Я прикладывала немало усилий, чтобы ездить в Хампстед каждую неделю, начиная с середины октября или ноября. И что случается потом? Я уезжаю на Рождество, и мы с Л. посылаем маленькие эффектные подарки, тщательно рассчитывая их доставку точно в срок. К своему я прикладываю одно, а то и два длинных нежных письма, в которых предлагаю приехать к ней сразу по возвращении. Мой постельный режим нарушил эти планы. Тем временем без всякой очевидной на то причины она умолкает — ни благодарностей, ни ответов, ни вопросов. Подозревая неладное, но желая проверить свои выводы, я спросила у Марри, не хочет ли Кэтрин навестить меня, на что он ответил сердечно и без тени колебаний. Я предложила для встречи вчерашний день. Около одиннадцати она, вернее женщина, управляющая ее хозяйством, позвонила и отменила визит, сказав, что КМ слишком нездорова, но не предложила другой день, и сегодня утром ни от кого из них нет никаких вестей.

21 февраля, пятница.