Дневники, 1915–1919

Что ж, теперь мы переходим к племени вычурно разодетых людей и его представительнице, которая, как бы она ни старалась, никогда не сможет отказаться от своей короны. Я, конечно, имею в виду старую добрую бедняжку Оттолин. Вчера вечером мы вместе ужинали в «Gatti[1073]». Я вытащила ее из семейного лона отеля «Garlants[1074]». У нее стройная покачивающаяся фигура пирамидального тополя, заломы и морщины на щеках — единственный признак ее 47 лет[1075], — а также немощная семенящая походка, как у какаду с плохими когтями. У нее неукротимый дух, и Оттолин продолжает вцепляться в жизнь подагрическими когтями, как будто она молода и до сих питает иллюзии. Оттолин набросилась на жену[1076] управляющего имением и на Розу Аллатини[1077] без всяких причин, только лишь из-за того, что первая пишет романы, а вторая позволила палачам уничтожить свою книгу. Аллатини — плохой выбор для нападок, если не считать, что она чуть было не свалилась в обморок и ее пришлось кормить сдобными булочками с изюмом — Оттолин принесла их с собой, — а еще, конечно, она поведала историю своей несчастной любви, которая и довела ее до такого состояния. На чай приходил Биррелл[1078] и рассказал, что ничто так не радовало королеву Викторию[1079], как вид пьяного мужчины; Лопухова[1080] болтала весь день. Пока мы сидели за ужином, Оттолин подхватывала разговоры других гостей и любовалась их профилями. После этого мы добрались до Гордон-сквер и нашли Клайва на верхнем этаже, где я обычно писала стоя[1081], в самом огромном кресле, которое я когда-либо видела, у прекраснейшего камина, а еще на двери висела ширма от сквозняков. Клайв был приветлив как какаду и ярок как ара. Я оставила их вместе и опоздала на поезд.

5 марта, среда.

Только вернулась после четырех дней в Эшеме и одного в Чарльстоне, сижу и жду Леонарда, а мысленно я еще в поезде, что не располагает к чтению. Бог мой, как много надо прочесть! Все произведения мистера Джеймса Джойса, Уиндема Льюиса, Эзры Паунда, чтобы сравнить их с работами Диккенса[1082] и миссис Гаскелл[1083], не говоря уже о Джордж Элиот[1084] и, наконец, Харди. Я как раз закончила с тетей Энни[1085], причем в довольно свободном стиле. Да, с момента моей последней записи она умерла — неделю назад, если быть точной, — во Фрешуотере и была похоронена вчера в Хампстеде, где 6 или 7 лет назад мы в желтоватом тумане прощались с ее мужем. Полагаю, мое отношение к ней — это в каком-то смысле лунный свет, то есть отражение чувств других людей. Отец заботился о ней — практически последней представительнице того старого мира Гайд-Парк-Гейт XIX века. В отличие от большинства старушек, она не проявляла особого желания встречаться; порой я думаю, что ей было больно видеть нас, ушедших далеко-далеко вперед и напоминающих о несчастье, на котором она никогда не хотела зацикливаться. Кроме того, в отличие от большинства пожилых тетушек, ей хватало ума понимать, насколько сильно мы расходимся во взглядах на текущие события, что, вероятно, заставляло ее думать о возрасте, старении и угасании, чего она скорее всего не делала в своем обычном кругу. Впрочем, по поводу меня тете Энни точно волноваться не приходилось, поскольку я искренне восхищалась ею, и все же наши поколения различаются кардинально. Два или, может, три года назад мы с Л. решили навестить леди Ричи и нашли ее сильно исхудавшей, усохшей и одиноко сидящей с боа из перьев на шее в почти точной копии, пускай и меньшего размера, ее прежней гостиной: та же приглушенная приятная атмосфера XVIII века, древние портреты и фарфор. Она ждала нас с чаем и вела себя немного отстраненно, выглядев довольно печальной. Я спросила об отце, и она сказала, что те молодые люди смеялись «громко и меланхолично» и что их поколение было очень счастливым, но эгоистичным, а наше кажется ей прекрасным и одновременно ужасным, ведь у нас нет таких прекрасных писателей, какие были у них. «Некоторые лишь кажутся великими, например Бернард Шоу, но это только кажется. Приятно было знать их всех как обычных смертных, а не великих людей…». Далее последовала история об отце и Карлайле, который говорил, что он скорее умоется в грязной луже, чем займется журналистикой. Помню, как леди Ричи опустила руку в сумку или коробку, стоявшую за камином, со словами, что у нее есть написанный на три четверти роман, который она все не может закончить. Не думаю, что он был закончен, но я все равно упомянула его, немного приукрасив, в своем тексте, который выйдет завтра в «Times». Я написала Хестер, но как же я сомневаюсь в искренности своих чувств!