Дневники, 1915–1919

В пятницу я поехала в Лондон на чай с миссис Гамильтон, то есть с Молли (мне пришлось поправлять себя полдюжины раз). У Л. уже вошло в привычку обедать в Лондоне дважды в неделю и таким образом удовлетворять бесконечные потребности в общении Грин и Маттай[1109]. В соседней комнате сейчас Марри — он попросил Л. заняться социалкой, то есть социальной реформой для «Athenaeum», навязав ему обзор большой желтой книги. Джеймс [Стрэйчи] получил должность театрального критика. Элиот может стать заместителем редактора. Первый номер выйдет 4 апреля[1110]. Эти небольшие фрагменты литературных сплетен кажутся мне слегка дискредитирующими. Возможно, они указывают на то, что любой халтурщик [литературный поденщик] может стать профессионалом, как, например, миссис У. К. Клиффорд[1111], которая точно знала, сколько кому платит, кто и что написал и т. д. Я прямо-таки вижу, как отец сидит и слушает все это с неодобрением, но тайным удовольствием. Миссис Гамильтон заставила меня почувствовать себя менее профессиональной, поскольку ее стол был завален рукописями и открытыми книгами, а начала она с расспросов о моем романе. Потом мы говорили о критике: было интересно узнать, кто рецензировал «Мартина Шулера[1112]», и немного стыдно за свое любопытство. Она поведала любопытную вещь о сентиментальности моей семьи: Адриан попросил ее передать мне, что ему очень понравился роман «По морю прочь», который он впервые прочел только сейчас, но стесняется написать или сказать об этом лично. У нее есть две или три сестры[1113], все якобы художницы, хотя проекты витражей, которые видела я, не показались мне убедительным доказательством их таланта. А одна из сестер еще к тому же и поэтесса, окружившая себя набросками будущих книг на все мыслимые темы и написавшая длинную поэму, возможность издания которой она просит нас рассмотреть. «Она поэт — несомненно поэт», — сказала миссис Гамильтон, что вызвало у меня подозрения. Правда в том, что Молли Гамильтон — при всей ее способности мыслить как мужчина, сильном работоспособном уме и независимой, достойной уважения жизни — писательницей не является. Но мы все же обменялись сюжетами своих романов и сказали: «Как интересно…».

19 марта, среда.

Жизнь кипит с такой силой, что я попросту не успеваю записывать быстро растущую кучу мыслей, которые я отмечаю по мере их появления, чтобы записать здесь. Я хотела рассказать о Барнеттах[1114] и своеобразной омерзительности тех, кто самодовольно сует свои пальцы в души других людей. Во всяком случае, Барнетты засовывают в них руки по локоть, и нет лучшего примера пойманных с поличным филантропов. Кроме того, хотя их ни о чем не спрашивают и не оценивают, они вдруг саморазоблачаются, почти полностью уничтожая мою критику. Неужели неприязнь к ним — это всего лишь интеллектуальный снобизм? Разве снобизм — негодовать, когда она пишет: «Тогда я подошла к Великим Вратам», — или заявляет, что Бог — добро, а дьявол — зло? Неужели их труд неразрывно связан с грубостью? Насколько же сильно их самодовольство! Они никогда не задаются вопросом, верны ли их действия, а просто бездумно рвутся вперед, пока все их начинания не достигают колоссальных размеров и поразительного успеха. Кроме того, неужели проницательная женщина с чувством юмора станет петь подобные оды собственному гению? Вероятно, корень всего этого в подхалимстве к необразованным людям и легкой власти над бедняками. И я все больше и больше ненавижу любое доминирование одних на другими, лидерство и навязывание чужой воли. Наконец, мой литературный вкус оскорблен тем, как легко и плавно россказни обретают пышный, словно пион, успех. Однако я лишь поверхностно описываю свои чувства к этим двум увесистым томам.