Дневники, 1915–1919

Между возвращением из Лондона и ужином есть несуразный промежуток времени, который и спасает эту книгу. В такие моменты почему-то не удается сосредоточиться на чтении, а вот дневник кажется подходящей отдушиной для того неустойчивого и раздражительного состояния, в котором обычно находишься. Возможно, это состояние усиливается чаепитием в «1917», особенно когда встречаешь на Чаринг-Кросс-роуд Роджера в широкополой шляпе и с четырьмя-пятью французскими книгами под мышкой. Он прям-таки смерч, который занес нас в книжный магазин, где меня убедили выложить 3 шиллинга и 7 пенсов за французский роман «… и Компания[647]» одного еврея, вынудил назначить день визита в Дарбинс[648], пригласил на спектакль и заставил кипеть такими идеями, вопросами и перспективами, которые просто не могли найти выход на Чаринг-Кросс-роуд. Разумеется, Роджер спешил на встречу в редакцию[649], потом в какое-то другое место, чтобы поставить одну или две пьесы[650], а еще он якобы заболел, но ему уже полегчало от чтения Фабра[651], который заставил понять, что после всей этой войны, какой бы отвратительной она ни была… Тут мы разошлись. В клубе «1917» я попала в болото из друзей Роджера: Голди[652] и мисс Дадли[653], по крайней мере. Лэнгдона-Дэвиса[654], миссис Манус и Л. к ним причислять нельзя. Мы сидели на первом этаже, а бедный старина Голди морщил лоб, легко и страстно отвечая на один вопрос за другим в своей обычной манере — манере холостяка, который живет лишь тем, что докучает всем своим умом. Вот почему он переезжает от одного человека к другому и не имеет постоянного жилья. Эдакий цыган или бродяга. Он оплакивал всех погибших молодых людей — последним был убит Эрик Уайтхед[655]. Сказал, что, будь он моложе, пошел бы воевать, а так приходится заседать в комитетах. Я оставила их проводить очередное заседание и отправилась на Поланд-стрит за своими часами. По пути туда я прошла по узкой улочке, заставленной с обеих сторон тележками, на которых продавались чулки, скобяные изделия, свечи и рыба[656]. Посреди всего этого играла шарманка. Я купила 6 пачек цветных свечей. Суматоха, краски и дешевизна порадовали меня до глубины души, но из-за искусительной магии Роджера на Чаринг-Кросс-роуд мне не хватило денег заплатить 5,5 шиллингов за свои часы и пришлось оставить их в мастерской; тикали они как новые. Домой добралась от вокзала Виктория. Солнечный вечер, кишащий людьми.

9 апреля, вторник.

Сегодня самая странная, а также наиболее неприятная погода. Время от времени из темно-серых туч льет дождь, но и без него небо все равно серое. Тепло и сыро; молодые листья выглядят зловеще в этой зимней атмосфере, а зелень — как ночью в электрическом освещении. Вчера мы поссорились из-за моего кувшина сливок: Л. был неразумен, а я великодушна. Склока закончилась ровно в 16:25, а в 16:30 пришла мисс Маттай[657]. Я помню ее в Ньюнеме, откуда она ушла, как мы понимаем, «очерненной[658]». По вялому, извиняющемуся поведению легко понять, что это гонение истощило ее и лишило всяких сил для сопротивления. Мы обходили стороной тему войны, а она вообще уклонилась от обсуждения, и казалось совершенно отвратительным, что кто-то боится высказывать свое мнение, как собака, привыкшая к побоям, дрожит, стоит только поднять руку. Они с Л. обсудили свои дела, связанные с журналом «War and Peace», в результате чего ей могут предложить место в штате. Ей просто необходимо зарабатывать себе на жизнь. «Я должна сообщить вам одну вещь, — сказала она в конце разговора. — Мой отец был немцем. Я понимаю, что происхождение имеет большое значение и является серьезной помехой в коммерческом плане». Л. согласился. Эта долговязая неуклюжая непривлекательная 35-летняя женщина, у которой лицо внезапно краснеет и блестит, была одета в свое самое лучшее, невероятно плотное и уродливое. Но у нее живой ум, и она энтузиастка, заявившая, что любит писать.

10 апреля, среда.

Очень сырой темный день. Печатали. Я набрала одну страницу за час с четвертью — мой рекорд. При таком темпе книгу можно закончить через месяц. Вчера я получила письмо от миссис Гарриет Уивер[659] с предложением напечатать новый роман Джойса[660], от которого отказались все другие типографии, вероятно, из-за духа произведения. Он, должно быть, очень неплох, если учесть, какой успех имел предыдущий роман. Гарриет приедет сюда, хотя мы все равно вряд ли сможем взяться за книгу. Мне нравится погружение в этот невероятно увлекательный процесс. Кстати, в «Times» меня снова отвергли, поэтому я пишу роман с огромной скоростью, полагая, что в один прекрасный день на голову свалится куча книг для рецензий. Ходили к печатнику, который почти настроил свой новый станок, но без власти и наборщика мы по-прежнему далеки от вступления в свои права.