Дневники, 1915–1919

Интрига с Лигой Наций сыграла не в нашу пользу из-за различных ухищрений, предпринятых сэром Уиллоуби после Общего собрания[766]. Но я некомпетентна давать о них подробный отчет. Мне забавно видеть, как Адриан превращается в оратора, агитатора и человека с убеждениями. Я не могу воспринимать это всерьез и отчасти объясняю его изменения потребностью защищать свои взгляды отказника от военной службы. Он немного застенчив, но все же выполняет задачи, рассылает письма, привлекает новых людей и организует встречи посвященных в клубе «1917», где они планируют самые крайние меры. Странно, что люди постоянно попадают в эти отдельные группы, которые никак не могут объединиться, и каждая из них отстаивает свою полную правоту. Меня же на этой неделе бесконечно донимал важный вопрос о слугах. Не проследив все этапы, я не могу рассказать историю целиком. Вопрос заключался в том, ехать ли Нелли и Лотти к Нессе на 3 месяца. Сначала они с радостью согласились, потом колебались и просили гарантий, что мы их вернем, потом дали формальное согласие, потом решительно отказались; затем в качестве посредника приехала Трисси [Селвуд], провела у нас ночь, спорила и убеждала их, то выигрывая дело, то проигрывая. Наконец-то мы с ней нашли в Сохо вдову с ребенком, которая займет эту должность, и теперь, после множества разговоров, эмоций, писем, телеграмм, переговоров, компромиссов и дипломатии, способных воспламенить целую Европу, все встало на свои места. Насколько я могу судить, образ Трисси — это единственное, что безвозвратно испорчено в наших глазах, а ценность остальных даже немного возросла. На одном из этапов агонии у нас обедали Гертлер и Котелянский. Гертлер — пухлый бледный молодой человек, одетый по случаю в очень элегантные брюки-дудочки[767]. Лицо немного напряженное и измученное, но сам бы он, очевидно, предпочел, чтобы его личность описывали словом «могущественный». Во всех евреях есть какой-то концентрат, мощным источником которого в случае Гертлера является ум. Кроме того, он явно эгоист. Он хочет покорить искусство силой воли. Несмотря на агрессивность, с ним стоило пообщаться. Л. отметил его удивительную прыть. Гертлер был близок к тому, чтобы рассказать нам историю всей своей жизни. Я чувствовала, что, как и в случае некоторых женщин, чрезмерное угнетение привело его к противоестественным убеждениям. Он осмотрел нашу мебель и картины. Он сказал, что ему больше всего нравятся яркие вещи в комнатах для ночлега. Он никогда ни с кем не чувствовал близости. Он считает себя намного умнее большинства художников. Котелянский снисходительно молчал, делая вид, что почти не замечает происходящего. Оба рассказали о своих еврейских семьях. На Гертлера, равно как на Марри и Кэтрин, по моим ощущениям, брошена тень «преисподней». Ему нельзя доверять, и, в принципе, я могу представить, насколько он беспринципен. Котелянский совсем другой — в его вкусе скорее солидная мебель комнат для ночлега, но с налетом романтики.

Нас посетила Маргарет, которая тут же разразилась пламенной кооперативной речью большого размаха; причитания, вздохи и слишком оптимистичные ожидания — сплошные преувеличения реальной ценности вещей, как мне показалось. Голосование против мирного урегулирования на Конгрессе[768] кажется ей невыразимо важным и ужасным. Она все еще поговаривает об отставке в следующем году, но разговор прервался странным попаданием чего-то в глаз Л.; он умчался к аптекарю, а я, оставшись наедине с Маргарет, отбросила всякое приличие. Фергюссон вытащил из глаза какую-то мелкую мушку; Л. вернулся и снова ушел, а М. задержалась до последнего поезда. Она — прекрасный образец публичной женщины, типаж которой, в конце концов, не менее примечателен, чем литературный, хотя еще не так хорошо изучен и зафиксирован. Эксцентричность забавляет меня, но, по правде говоря, я уже перестала следить за их заговорами и доносами. У них есть привычка считать себя загнанными до полусмерти, перегруженными работой без сна и отдыха, и ни разу за время нашего знакомства Маргарет не жаловалась на какие-либо проблемы здоровья, кроме усталости. Но это все мелочи, а прямота и восхитительная сила ее характера всегда вызывают у меня восхищение. Обладай она более острым умом, или утонченностью, или какой-то дисциплинированностью, которых у нее никогда не было, Маргарет могла бы творить чудеса. Иногда мне кажется, будто она считает свою работу недостаточно хорошей. Или это всего-навсего ужасающая тень старости, в которую ни Роджер, ни Голди, ни вообще кто-либо из них не может войти без содрогания.