Дневники, 1915–1919

Я парализована задачей описать выходные в Гарсингтоне. Полагаю, мы обменялись между собой миллионами слов, а выслушали и того больше, главным образом из уст миссис Гамильтон, которая теребит ворот чаще, чем спаниель — свой ошейник, не говоря уже том, что ее большие карие глаза в точности как у собаки. К чаю пришли Гертлер, Ширман[836] и Даллас[837], [Дороти] Бретт. Были Оттолин, трое детей и Филипп [Моррелл]. Красной нитью всего и вся стали нападки Филиппа на Марри за его рецензию на Сассуна[838] в журнале «Nation». Он был наполовину горд собой, наполовину чувствовал себя неловко. Во всяком случае, мне пришлось отстаивать точку зрения Марри в течение десяти минут, а затем, дабы доказать свою правоту, Филипп трижды прочел нам статью и письмо Марри и собственное письмо ему, акцентируя, как мне показалось, внимание на аргументах поднятым вверх пальцем. Еще читали благодарственное письмо Сассуна. Думаю, Оттолин немного скучала. К счастью, погода была прекрасной, еда вкусной, и мы довольно весело провели время, ничуть не скучая, а что еще, спрашивается, нужно от выходных?! Я и правда по какой-то причине довольна. Моя кровать ощущалась множеством уложенных друг на друга слоев самого мягкого пружинистого дерна, а сад был почти душещипательно совершенен со своим продолговатым бассейном, розовыми хозяйственными постройками, мягким беловато-серым камнем и огромными гладкими густо-зелеными тисовыми изгородями. Мы бродили по дорожкам сада — дважды с Оттолин и один раз с миссис Гамильтон. Она работает умом. У нее нет ни пенни унаследованных денег, зато есть беспокойный трудолюбивый мозг профессионала, позволяющий постоянно зарабатывать на жизнь. Но не думаю, что она в чем-то лучше той же Оттолин. Через некоторое время после чая мы втроем отправились «в лес» и, конечно, не дошли до него. Очень скоро Оттолин села на забор и принялась обсуждать леди Маргарет Сэквилл[839], и, как обычно, она сокрушалась или удивлялась тем самым качествам, которые, можно сказать, знакомы ей не понаслышке. Однако ее рассуждения всегда ошеломляюще извилисты и витиеваты — полагаю, она и сама далеко не всегда понимает собственные мотивы выбора того или иного направления мысли. Проблема в том, что каждый слушатель воспринимает некий невысказанный, неосознанный мотив, из-за чего ее речь производит скорее отвлекающий и утомляющий эффект. На полпути к вершине холма под солнцем она остановилась, оперлась на зонт, окинула рассеянным взглядом пейзаж и начала рассуждать о любви. Порывы ветра заглушали половину слов Оттолин — еще одна причина, по которой ее трудно слушать…

— Разве не печально, что в наши дни никто по-настоящему не влюбляется? Это невероятная редкость… Я имею в виду, что люди не видят друг друга идеальными. Они не чувствуют, что каждое слово — это нечто совершенно прекрасное лишь потому, что его произнес другой. Берти, конечно, влюбляется… но его выбор так часто неудачен.

Здесь, главным образом для того чтобы вернуть нас домой, я сказала, что любовь многогранна и ограничивать ее романтикой — абсурд. А еще заявила, что можно любить группы людей и пейзажи. К несчастью, это замечание заставило Оттолин вновь опереться на свой зонтик от солнца и с тоской посмотреть на пшеничное поле.

— Да, я определенно люблю его — изгиб этого пшеничного поля кажется мне столь же божественным, как и любое человеческое существо. Я всегда была такой, сколько себя помню. И литературу я тоже люблю…

— Я люблю совершенно абсурдные вещи, Н. Р. П.[840] например, — сказала миссис Гамильтон.

Наконец мы продолжили путь и спросили бедную старую дуреху, почему при всей ее страсти к литературе она ничего не пишет.

— Ох, но у меня же нет времени — его всегда не хватает. Да и здоровье слабое… А удовольствие от творчества, Вирджиния, должно затмевать все остальные.