Дневники, 1915–1919

Эшемский дневник вобрал в себя до последней капли скрупулезные описания всех моих наблюдений за цветами, облаками, жуками и ценами на яйца, и, поскольку гостей нет, больше писать не о чем[854]. Трагедией стало то, что мы раздавили гусеницу, а радостью — возвращение слуг из Льюиса вчера вечером, нагруженных кучей книг о войне для Л., «English review[855]» c «Лигой Наций» Брэйлсфорда и «Блаженством» Кэтрин Мэнсфилд для меня. «Блаженство» я отбросила с воплем «Ей конец!». Я просто не понимаю, сколько же веры нужно иметь женщине или писательнице, чтобы сотворить такое. Боюсь, придется смириться с тем, что ее разум — очень тонкий слой плодородной почвы поверх безжизненного камня. «Блаженство» — довольно длинный рассказ, и она могла бы позволить себе копнуть глубже. Вместо этого Кэтрин довольствуется поверхностным блеском; весь замысел — убогая дешевка, а не глубокий анализ пусть и несовершенного, но любопытного ума. И пишет она тоже плохо. В результате, как я уже сказала, у меня сложилось впечатление о ней как о черством суровом человеке. Я дам второй шанс, но едва ли изменю свое мнение. Кэтрин продолжит писать в том же духе, ведь их с Марри это более чем устраивает. Теперь я даже чувствую облегчение, что они не приехали. Абсурдно ли судить о ней по рассказу?

Так или иначе, я с радостью вернулась к своему Байрону. У него хотя бы есть мужская привлекательность. На самом деле, забавно, до чего мне легко представить, какой эффект он оказывал на женщин, особенно на глупых, необразованных и неспособных достичь его высот. А многие и вовсе хотели перевоспитать поэта. С самого детства (как говорил Гертлер, пытаясь выставить себя выдающейся личностью) у меня была привычка начитаться какой-нибудь биографии и воображать личность человека с помощью каждого найденного мною факта о нем. Однако в разгар страстных фантазий, в самый неподходящий момент, на каких-нибудь страницах нежданно-негаданно вдруг промелькивало имя Каупера[856], Байрона или кого-то подобного — мое творение блекло и уже ничем не отличалось от этих мертвецов. Я поражена тем, насколько ужасны стихи Байрона, которые Мур[857] цитирует, практически онемев от восхищения. С чего они взяли, что «В альбом» — это его самое пламенное стихотворение? Оно ничем не лучше поэзии Л. Э. Л.[858] или Эллы Уилер Уилкокс[859]. Из-за них Байрон и не делал того, что, как он знал, он умел делать, а именно — писать сатиру. Из путешествия на Восток он вернулся с сатирой (пародией на Горация[860]) и «Чайльд-Гарольдом[861]» в кармане. Его убедили, что «Чайльд-Гарольд» — лучшая из когда-либо написанных поэм. Однако в молодости он не вполне верил в свою поэзию, что для столь самонадеянного и догматичного человека служило лишним доказательством отсутствия у него таланта. Всякие Вордсворты и Китсы верили в себя безоговорочно. Кстати, Байрон своим характером часто напоминает мне Руперта Брука, хотя для последнего это и не комплимент. Во всяком случае, Байрон обладал невероятной силой духа, о чем свидетельствуют его письма. Во многих отношениях у Байрона была очень тонкая натура, но, поскольку никто высмеивал его жеманство, он с годами стал похож на Горация Коула[862] больше, чем хотелось бы. Посмеяться над ним могли только женщины, но они его боготворили. Я еще не добралась до леди Байрон[863], но полагаю, что вместо высмеивания она попросту высказывала свое неодобрение. Так он и стал байроническим героем[864].

9 августа, пятница.