Дневники: 1920–1924

Произошло очень много событий, и все они не записаны. Это было самое коммуникабельное лето в нашей жизни. Порой мне кажется, что я не спала все эти месяцы в темной комнате, а постоянно бодрствовала при свете. Приходили Клайв и Мэри; она в серых шелковых чулках; не могла перепрыгнуть канаву; была очень приветлива; сказала, что любит долгие прогулки; сидела на полу; хвалила Клайва и почти пригласила меня в Виттеринг. Морган приходил в пятницу, Том [Элиот] – в субботу. Моя беседа с Томом заслуживает записи, но ничего не выйдет, поскольку уже темнеет, да и невозможно толком передать разговоры – на днях мы сошлись на этом в Чарльстоне.

Было много разговоров об «Улиссе». Том сказал: «Он чисто литературный писатель. Что-то вроде Уолтера Патера[899] с примесью Ньюмена[900]». Я заявила, что он зрелый козел, но не ожидала, что Том согласится. Однако он согласился и сказал, что упустил из виду много важного. Книга станет знаковой, ведь она разрушила весь XIX век. Больше Джойсу писать будет не о чем. «Улисс» показал тщету всех английский стилей. Отдельные части произведения показались Тому прекрасными, но «великой идеи» у Джойса не было: она не входила в его планы. Том считает, что Джойс полностью реализовал все свои задумки, но не открыл нового подхода к пониманию человеческой натуры – вообще ничего нового, в отличие от Толстого. Блум [герой романа] ничего не открывает читателю. «В самом деле, – сказал Том, – этот новый метод подачи психологии доказал, как по мне, свою несостоятельность. Случайный взгляд со стороны и то богаче». Я сказала, что «Пенденнис» [роман Теккерея] в этом смысле гораздо лучше. (Под моим окном сейчас цокают лошади; ухает сова; и я поэтому пишу чепуху.)

Потом мы перешли к С. Ситуэллу[901], который просто исследует свою чувствительность – смертный грех, как считает Том; потом к Достоевскому – погибели английской литературы, согласились мы; потом к Сингу[902] – подделке; проза нынче в катастрофическом состоянии, поскольку нет даже близко подходящей формы; Том говорит, что сейчас нужно быть либо первоклассным поэтом, либо никаким; во времена великих поэтов мелкие купались в их отблеске и не были никчемными. Теперь же великих нет. «Когда был последний?» – спросила я. Том ответил, что со времен Джонсона ему никто не интересен. «Браунинг[903], – сказал он, – был ленив; они все ленивы». А Маколей испортил английскую прозу. Мы сошлись на том, что люди сейчас боятся английского языка. Том сказал, это потому, что они стали больше знать о литературе, но книг читают недостаточно. Надо внимательно ознакомиться со всеми стилями. Том считает, что у Д.Г. Лоуренса раз на раз не приходится – взять хотя бы «Флейту Аарона», его последний роман [июнь, 1922]; есть хорошие моменты, но в целом он некомпетентный писатель. Хотя умеет крепко держаться за свои убеждения. (Стемнело – 19:10; весь день лил дождь.)

27 сентября, среда.

Сейчас до нас доносятся отголоски разговоров об эпохальных переменах. Думаю, Дедманы, скорее всего, уедут, о чем Л. намекнул сам Дедман. Но продолжим. Пока мы с Томом общались в гостиной, Морган писал у нас наверху свою статью, а иногда проносился мимо; скромный, язвительный, по-детски пухлый, но очень наблюдательный человек. По сравнению с головой Моргана, голова Тома – сплошная ширь и кость. В нем до сих пор есть что-то от школьного учителя, но я не уверена, что он не красит губы. После Джойса, однако, мы перешли к щекотливой теме – к бюджету Элиота; в итоге (а мы были аккуратны, тактичны, нервны) выяснилось, что Том не уйдет из банка меньше чем за £500 и что ему важнее иметь ценные бумаги, чем обещания. Поэтому на следующее утро, когда от Оттолин пришло письмо и циркуляр[904] с предложением в £300 в год на пять лет, мне пришлось отправить ей телеграмму, чтобы она остановилась, а затем составить длинное письмо с подробным изложением своих аргументов и еще одно (Тому) с просьбой подтвердить мою информацию. Без сомнения, на меня польются потоки гнева с обеих сторон, но это может подождать[905].