Дневники: 1920–1924

Поднимем занавес и начнем со сцены на пороге дома 50 по Гордон-сквер. Мы подошли к нему вчера вечером с сумками и цейлонским мечом. Там была Мэри Х. в брюках лимонного цвета с зеленой тесьмой. И вот мы сели ужинать холодной курицей. Вошли Роджер, Адриан и Карин; мы постепенно взбодрились и настроились пойти в дом 46. Это был самый гордый момент в жизни Клайва, когда он вошел – с Мэри по одну руку, с Вирджинией по другую – в гостиную, которая была полна людей и предметов, по большей части в восточном стиле. Допустим, нормальный пульс человека – 70; через пять минут он был 120, и кровь не липкая бледная жидкость, как днем, а блестящее пузырящееся шампанское. Так было у меня и у большинства людей. Мы постоянно сталкивались друг с другом, горланили, использовали христианские имена [данные при крещении], льстили, хвалили и думали (по крайней мере я) о Шекспире. Во всяком случае, когда мы пели, я думала о нем – о том, что все мы понравились бы Шекспиру в тот вечер. Но не то чтобы Бобо казалась лучше мокрой совы с какой-то особенной и, как по мне, вызванной чем-то личным угрюмостью, которую она принесла с собой. Потом пришел простоватый и с каменным лицом Дарвин – не помню, какой из них. Была Хасси, напоминавшая викторианскую швею за столом, покрытым мохеровой скатертью в клетку. Однако мне повезло, и я нашла хорошую комнату с Фрэнки [Бирреллом], Шеппардом, Банни и Лидией – словом, со всеми моими друзьями. Вот только я почти не помню разговоров. Банни попросил меня стать крестной матерью его ребенка[946]. А один бельгиец хочет переводить мои книги. Арнольд Беннет считает меня замечательной и т.д. и т.п. (Все это, несомненно, внесло лепту в мое веселье.) Гамбо переиначивала детские стишки; Лидия танцевала; были шарады; Сикерт[947] изображал Гамлета. Все мы были легки, талантливы, дружелюбны и, будто послушные дети, вознаграждены таким вот прекрасным праздником и удовольствием от него. Могли ли так наши отцы? Я, одетая в кружева матери, смотрела на маленькое кроткое личико мышки Мэри в старой рамке и удивлялась.

Дерзну сказать, что никто не говорил ничего выдающегося. Я сидела рядом с Сикертом – мне понравился и он, и его искусные, но совсем не светские разговоры о живописи и Уистлере[948], об операции, которую он видел в Дьеппе. «Но стоит ли жизнь такой боли?» – спросил он. «Pour respirer[949]», – ответил доктор. Этого достаточно. «В течение двух лет после смерти моей жены я не хотел жить», – сказал Сикерт. Есть что-то неописуемо близкое мне в этих непринужденных беседах с художниками; у них со мной одинаковые ценности, а значит, правильные; никаких препятствий; очаровательная, прекрасная, интересная жизнь; никаких усилий; созерцание искусства, спокойные раздумья; никакой привязанности к мирским вещам, как, например, у людей в Челси. Зачем привязываться, как сказал Сикерт, к собственному телу и завтраку? Почему бы не довольствоваться тем, что другие живут своей жизнью, и жить так, словно ты уже мертв? Никакого мистицизма и потому большее удовольствие от реальных вещей, какими бы они ни были: старые пьесы, девочки, мальчики, Пруст, Гендель[950] в исполнении Оливера [Стрэйчи], повороты головы и тому подобное.

Как это обычно бывает, вечеринка начала сходить на нет, пока несколько стойких собеседников не остались одни, в необычных местах и позах: растянувшийся во весь рост Оливер возле Барбары на полу; Ральф на стуле посреди комнаты; Литтон и я бок о бок на диване. «А как вам идея издательства “Tidmarsh Press”?» – спросил Литтон.

И это был его хитрый способ сказать мне, что после Пасхи Ральф намерен открыть собственное дело, вернее, по образцу «Hogarth Press». Литтону не терпелось увидеть мою реакцию. Должны ли мы считать это плагиатом? Ведь их издательство будет копией «Hogarth Press». Я ответила, что наговорила бы грубостей, но работы хватит всем. Посреди вечера я, конечно, вспылила и назвала Ральфа карманным воришкой (про себя, разумеется). Но и Литтон не был учтив. Он собственник. У ребенка теперь будет своя игрушка, и на этот раз ему не придется делиться. Что ж – да будет так. Непосредственное желание – заставить Л. и себя, как сказала бы Нелли, настраиваться на будущее. Нас не остановит никакой престиж, сила и помпезность всех лауреатов Бенсона[951] вместе взятых. На самом деле, конкуренция бодрит, хотя и не меняет нашего мнения об этом осле. Особенно мне претит его влияние на Литтона, который становится ревнивым, подозрительным и использует свой ум, чтобы обелить плохие поступки. Любовь – это дьявол. Никто не может противостоять ей. Однако весь разговор прошел состоянии банального опьянения от шампанского. И вот, в три часа ночи, я полагаю, мы вернулись на Гордон-сквер 50, куда Клайв ушел раньше нас.