Дневники: 1920–1924

Кэтрин, как узнал Ральф от Бретт, умерла через 10 минут после кровоизлияния, поднимаясь по лестнице с Марри, который случайно оказался рядом. По словам Ральфа, Бретт «в глубоком потрясении». Скоро у меня не будет изречений Ральфа для дневника. Поэтому я в меланхолии? Как и у большинства людей, мои чувства по поводу расставания с ним смешанные. У нас уже дважды была Джуд – Марджори, как я должна ее называть и называю, – а завтра она выйдет на полный рабочий день. Как по мне, на ней слишком много пудры и парфюма, а еще Марджори растягивает слова. Короче говоря, не аристократка. Однако у нее честные намерения в глазах, и к делу она относится серьезно, что с лихвой компенсирует отсутствие опыта. Боюсь только, как бы Марджори не оказалась болтушкой. Ее скорость, увлеченность и надежность пока намного лучше, чем у Ральфа. Вон он сидит, широкий как дуб и такой же угловатый. Мы больше не слышали от него о «Tidmarsh Press».

Видела множество людей – яркие образы, мелодии граммофона; из-за болезни принимала гостей здесь, но мне не стоит оскорблять человеческую душу, которую я действительно очень уважаю. В Бобо и Бетти [Майнерцхаген] нет ничего острого или яркого. Обе словно растворяются в ноябрьском тумане; обе подавленные, беспричинно эмоциональные. Бобо бездумно предается интрижке, возможно, со студентом-медиком по имени Стэнли (она не называет имен). Они ходят на свидания, занимаются любовью, которая ей нравится, но кажется какой-то неполноценной. Ей нравится обстановка. Она ходила с ним куда-то накануне вечером и сказала, что окружающая обстановка была великолепна. Она поддалась нереальности происходящего, затем пожалела и сказала ему, что это в последний раз. Потом она жалеет о сказанном, ищет у себя принципы, ищет их у меня, а я, не зная всех обстоятельств, советую ей окунуться с головой в жизнь, поразмыслить, но не отступать, что, конечно, соответствует тому пути, который она сама втайне хочет избрать и все же в глубине души считает нечистым. В данном случае так считаю и я.

А у Бетти и вовсе не было для меня ничего интересного. В жизни не видела такого безвольного и предвзятого существа. Она развалилась в кресле напротив, не считая нужным разговаривать, или что-то придумывать, или комментировать, или прибегать к уловкам, которые люди придумали, чтобы не застаиваться. Однако мы медленно, но верно стагнировали. Бетти – милая девушка; под этим я подразумевая нежность и чувствительность, но также цепкость, эгоистичность и самолюбие. Она говорит, что платье – это прекрасная приманка. Говорит, что живет с гнилыми людьми. Собирается уехать за границу и учиться пению. Тем временем она сняла квартиру на Квинс-роуд [возможно, в Ричмонде] – так далеко от своих обычных мест, что ей приходится обедать вне дома, – и ежедневно часами бродит по улицам, заглядывая в витрины магазинов и, полагаю, прицениваясь к платьям.

Кто еще был? Роджер и Боб. Боб, словно кастрюля на плите, молчаливый, но кипящий внутри. Крышку пришлось не поднимать, иначе он бы забрызгал нас пеной. Много разговоров о «Nation», которая, как я уже писала, продана Мейнарду и его команде, а наше будущее опять весьма туманно[960]. Но не время предаваться сомнениям, поэтому прямо сейчас я заявляю, что через два месяца мы станем богаче. Массингем создаст новую газету; Мейнард удержит Леонарда солидной зарплатой. А потом? (Спешу закончить до ужина.) Лекция Роджера – последняя[961]. До нее я ужинала с Ноэль Оливье (Ричардс) в Клубе. Она смотрела на меня этими странными глазами, в которых, похоже, сверкала бледно-голубая слезинка; романтичными глазами, в которых как будто все еще отражается Руперт[962], купающийся в реке в Кристоу[963]; чистыми, широкими и, кажется, глубокими глазами. Или за ними ничего нет? Я спросила ее как бы невзначай: «Почему вы так и не вышли замуж ни за одного из своих романтичных молодых людей?». Почему? Почему? Она не знает; сказала, что бывает не в себе; по ее словам, все Оливье – безумцы. Руперт тогда ушел с Кэтлин Несбитт[964]; Ноэль ревновала; он высказывался против женщин, общался с Асквитами, менялся. Но читая его любовные письма – прекрасные, чудесные любовные письма, искренние и настоящие, – она, по ее словам, без конца рыдает. Как прямолинейны и непреклонны эти молодые женщины. Однако ей «за тридцать» – она не уточнила. А мне сорок один – я не скрываю. И мы распрощались.

Потом был Морган, застегнутый на все пуговицы, веселый, общительный, но явившийся поговорить о делах и быстро ушедший.