Дневники: 1920–1924

Мой почерк ужасно портится. С беспокойством давно покончено, так что я гуляла, сидела на солнце в Бишопстоуне, в Чалвингтоне и на скалах Телскомба [деревня в Восточном Сассексе]. Я выздоровела, и мы принялись смотреть дома – безуспешно, за исключением удачных поездок туда и обратно. Я недовольна лишь тем, насколько тонка грань между прекрасным и отвратительным. Ньюхейвен – это пятна и сыпь, прыщи и волдыри, а множество шумных машин будто живые вши. Важнее всего (для меня) было мое возвращение к перу, вследствие чего скованный внутри поток получил выход, а я ощутила перерождение. Я начала статью о забытых[623] и по плану намеревалась закончить ее сегодня, но пришел Литтон и к тому же невозможно писать, если твою сосредоточенность нарушает что-то еще, кроме обычной рутины. Однако я только выиграла от этой встречи. Мы много говорили, и, как обычно, чем глубже погружались, тем больше находили драгоценных самородков. Конечно, наша дружба теперь ужасно важна для Литтона, как и для меня, особенно, осмелюсь повторить, если учесть, что успех принес ему блестящую замену – отношениями с любыми леди и лордами без ограничений. Но о чем мы говорили? (Как ни странно, мне легче писать после чая, а не в этот бледный утренний час, когда по равнинам стелется туман, а внезапно налетевший ветер приносит с собой дождь.) Сначала мы спорили о пустяках; потом выясняли, у кого какое положение; сошлись на том, что мы оба твердо стоим на ногах; затем обсуждали наши работы и наконец книги – все эти темы легко и просто сменяли друг друга. Литтон собирается написать пьесу: «Я готовлюсь к своему Ватерлоо[624]», – то есть он хочет попробовать свои силы в художественной литературе. Если ничего не выйдет, Литтон навеки обречет себя заниматься историей, возможно, историей английской литературы. Мы согласились, что писать – это сущее мучение. И все же мы живем этим – встраиваемся в поток жизни при помощи своих чернильных ручек. Возникает захватывающая иллюзия. Клайв говорит, что мы разливаем бренди и создаем романтику, которой не существует. Вчера к нам внезапно нагрянул Клайв в белых фланелевых брюках и расстегнутой фланелевой рубашке. Казалось, его тело рвется наружу, а шея превратилась в ряд жировых колец, напоминающих фигуру шахматной королевы. Вдова скрыла бы это чем-то вроде собачьего ошейника. От жары его волосы растрепались, поэтому Клайв выглядел развратным и потрепанным своим распутством. Он явно нервничал и, вместо того чтобы хвастаться своими успехами, как несколько месяцев назад, почти презирал их. «Неужто Литтону скучен огромный мир и он хочет от него отказаться? Что ж, возможно, он прав… Лучше жить в деревне и работать». Рада заметить, что покаянное настроение испарилось и в нем забурлила его истинная натура. «New Republic» [625], Америка, деньги и т.д. и т.п.

По-видимому, я уклоняюсь от изложения беседы с Литтоном – во-первых, мне не нравится писать то, что заинтересует мистера Госса или миссис Асквит через 50 лет. Во-вторых, нужно напрягать шестеренки в мозгу. Для моего же блага, замечу, мне лучше перестать обращать внимание на то, что люди говорят о моих произведениях. Но я по привычке обращаю. Это порождает дискомфорт. Например, рассказывая о литературных вкусах Макса [Бирбома], Литтон счет нужным сообщить, что Макс меня не читал, – было неловко. Моя неприязнь к М.Х. [Мэри Хатчинсон] объясняется тем, что она невысокого мнения о моем творчестве. Выходит, я должна перестать привлекать внимание к «своей писанине». Стоит только ошибиться, и промахи последуют один за другим. Однако это единственный неловкий момент в разговоре. В прежние времена их была бы тысяча.

12 сентября, понедельник.