Читаем Дневники: 1920–1924 полностью

«Ты мне как ребенок», – сказала леди Сент-Д. и недоплатила ей. Затем три недели у Бирбома Три[647]. Он расхаживал по комнате как Мальволио[648] и разговаривал с невидимой аудиторией о жизни. Для Минны это стало испытанием, особенно потому, что инцидент имел место поздно вечером под сводами Его Величества. Он все время спрашивал: «Мне давать этот автограф?». Потом она работала на Хайнеманна[649]. Однако Минну раздражала его трусость; он боялся публиковать Нормана Эйнджелла[650], и, не имея ни пенса в кармане, она, будучи слишком хорошей пацифисткой, решила не задерживаться и перешла в СДК[651]. Таким образом, Минна объездила всю Англию, а еще она пугающе независима и расхаживает повсюду, оберегаемая своей крайней простотой, невредимая и незамеченная; однако Минна обладает сильной волей, все понимает и не допускает, чтобы на нее давили. Она из той армии женщин, которые сами зарабатывают на жизнь. Она абсолютно ничего не оставляет на тарелке, не ведет счетов, не тратится на одежду и, осмелюсь предположить, жертвует в Фонд борьбы с голодом в России. Сейчас Минна уезжает на две недели в Германию, которую она считает очень красивой страной. Я сказала, что там слишком много указателей и гипсовых статуй. Она не согласилась. Однако ее толстые ноги, шнурованные ботинки, каменное лицо, соломенного цвета волосы (редкие) и красные щеки смотрелись бы там весьма солидно, но смехотворно в Италии или Франции.


28 сентября, среда.


Визит Элиота прошел успешно, и все же я разочарована тем, что больше не боюсь его…


Т.С. Элиот приезжал в Монкс-хаус 24 сентября. Вулфы вернулись в Хогарт-хаус в четверг 6 октября; Леонард почти сразу заболел и провел неделю в постели.


2 ноября, среда.


Полагаю, то была последняя запись, сделанная в Родмелле. Сегодня 2 ноября, точнее, среда; с десяти утра до семи вечера у нас гостила Доротея[652], и она только что уехала, думаю, еще на пять с половиной лет. Но мне нравится старая слеповатая Кейт[653], которая берет по ошибке масло вместо хлеба. Доротея, конечно, живет со времен ледникового периода. Я чувствовала, как при жевании ее огромный нос ходит вверх-вниз, словно пила, да и челюсти очень мощные, а еще маленькие поросячьи глаза. Очень скоро мы встретились взглядами. Я ощутила, что меня накрывает былое отвращение. Она упорствует, наседает, сильно давит и говорит с такой надменной слащавостью, с какой люди в пансионах обращаются к слугам. Что ж, времени на ругань у нас не было, так как они потратили два часа на дорогу сюда и торопились на обратный поезд. Она встретила меня восточным приветствием. Сказала, что плодом ее пребывания в Индии может стать еще одна книга.

– Моя книга получила очень длинную рецензию в “Times”.

– Правда? – откликнулась я. – Я и не знала, что вы написали книгу.

– Это была очень глупая рецензия, – начала она, скрежеща зубами, а потом с яростным самолюбованием охотно цитировала ее вслух[654]. Так проходили минуты.

Однако мне нужно пробежаться по оставшимся пяти неделям или около того, что в действительности невозможно, поскольку я встречалась с большим количеством самых разных людей и очень много всего произошло; неважно, мы все равно там, где мы есть. На вокзале Ричмонда нас ждет печатный станок[655], который доставят завтра в 8 утра. Ральф работает не покладая рук – очень сильных и крепких рук. Некоторые из наших обедов были бурными, вернее, безмолвными, но с внезапными протестами третьей стороны. Полагаю, он вынужден упираться всеми силами, чтобы произвести хоть какое-то впечатление на невероятно энергичного Л. Однако мы до сих пор ладили и без особого сожаления уступили письма Чехова[656]. Через два дня, максимум к концу недели, я планирую закончить «Джейкоба». Я попросила «Times» прислать мне книги на рецензию и тем самым подстегнуть себя закончить роман. К тому же на днях придется его перечитывать. В пятницу мы едем в Родмелл. Похоже, мне больше нечего рассказать. Это был ноябрьский день – тихий, темный, влажный, как в тропиках, с пышными похоронами (доктора Гардинера[657]) за окном…

Клайв хочет видеться со мной чаще. Он ужинает с Гандерильяс; Бетси Бибеско хочет, чтобы я отрецензировала ее книгу[658].


15 ноября, вторник.


Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

Образы Италии
Образы Италии

Павел Павлович Муратов (1881 – 1950) – писатель, историк, хранитель отдела изящных искусств и классических древностей Румянцевского музея, тонкий знаток европейской культуры. Над книгой «Образы Италии» писатель работал много лет, вплоть до 1924 года, когда в Берлине была опубликована окончательная редакция. С тех пор все новые поколения читателей открывают для себя муратовскую Италию: "не театр трагический или сентиментальный, не книга воспоминаний, не источник экзотических ощущений, но родной дом нашей души". Изобразительный ряд в настоящем издании составляют произведения петербургского художника Нади Кузнецовой, работающей на стыке двух техник – фотографии и графики. В нее работах замечательно переданы тот особый свет, «итальянская пыль», которой по сей день напоен воздух страны, которая была для Павла Муратова духовной родиной.

Павел Павлович Муратов

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / История / Историческая проза / Прочее
Отцы-основатели
Отцы-основатели

Третий том приключенческой саги «Прогрессоры». Осень ледникового периода с ее дождями и холодными ветрами предвещает еще более суровую зиму, а племя Огня только-только готовится приступить к строительству основного жилья. Но все с ног на голову переворачивают нежданные гости, объявившиеся прямо на пороге. Сумеют ли вожди племени перевоспитать чужаков, или основанное ими общество падет под натиском мультикультурной какофонии? Но все, что нас не убивает, делает сильнее, вот и племя Огня после каждой стремительной перипетии только увеличивает свои возможности в противостоянии этому жестокому миру…

Айзек Азимов , Александр Борисович Михайловский , Мария Павловна Згурская , Роберт Альберт Блох , Юлия Викторовна Маркова

Фантастика / Биографии и Мемуары / История / Научная Фантастика / Попаданцы / Образование и наука
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное