Читаем Дневники: 1920–1924 полностью

По правде говоря, мы снова одни, но я не могу взяться за перо, отчасти, полагаю, из-за суеверия. Мы проводили Джеймса и Аликс в девять утра, поэтому весь день испорчен. Фрейд[626] определенно усугубил черты Аликс. Даже ее выпирающие кости стали заметней. Вот только взгляд какой-то блуждающий. У нее есть цель и самоуверенность, но это, возможно, из-за брака. Джеймс остается прежним – единственный человек, как говорит Аликс, пригодный для созерцательной жизни, то есть для высшей. По ее словам, лучше созерцать, чем творить. Однако Джеймс не претендует на такую исключительность. Он наименее амбициозный человек, да и характер у него спокойный, приглушенный, мягкий, скромный. Подозреваю, что его достоинства скрыты от чужих глаз тенью, которую, конечно, отбрасывает Аликс. Я легко могу представить его чутким и, разумеется, эгоистичным, но не крайним эгоистом и уж точно не собственником, мужланом или тираном. Самое худшее в нем, как мне кажется, это серость, убежденность в бессмысленности любых действий и способность приводить доводы за и против чего угодно. Осмелюсь предположить, что его однообразность отчасти объясняется нами. Мне кажется, что тет-а-тет Джеймс способен быть веселым, как маленький ребенок; возможно, с Аликс он именно такой. Возможно, они вместе ходят за сладостями. Возможно, он самый приятный и веселый компаньон на свете. Вот он плюхнулся на мою кровать, как только я встала, и улегся читать брошюру Джейн[627]. На заднем плане – Ноэль. Ноэль для Джеймса, как и для Адриана, – непостижимая романтичность, хотя она вышла замуж за какого-то Джонса или Ричардса и больше не романтична[628]. Я смотрела на Аликс в профиль и увидела ее старой, властной, современной; она всегда в одних и тех же пальто и юбке, которые на самом деле линяют, словно шерсть животного.

Литтон, кстати, говорил о «с–и», а еще согласился, что все «б» – жеманные недотепы и слюнтяи. И он в том числе. Чтобы быть «б», нужно быть немужественным, не собственником, очень милым, но склонным к сентиментальности. Но тогда их вкусы деградируют[629].

Я дочитала «Крылья голубки[630]» и пишу следующий комментарий. Манипуляции автора становятся к концу романа настолько изощренными, что забываешь о творце-писателе и вместо него видишь обычного человека-рассказчика. В результате он, по-моему, теряет ощущение кризиса и проявляет невероятную изобретательность. Я, кажется, слышу, как он говорит, что так и нужно делать. Когда все ожидают кризиса, настоящий художник как раз избегает его. Не делайте лишних движений, и это произведет куда более сильное впечатление. В итоге, после многочисленных фокусов и перекладываний шелковых носовых платков, перестаешь замечать автора, стоящего за всеми этими действиями. Вследствие подобных манипуляций, например, исчезает Милли. Он перехитрил сам себя. И никто уже не будет перечитывать книгу. Мысли и напряжение переданы великолепно. Ни одного провисающего или слабого предложения, но многое выхолощено и пропитано какой-то робостью, сознательностью или чем-то еще. В высшей степени американская, я полагаю, решимость продемонстрировать свое хорошее воспитание и легкая тупость в понимании того, что есть хорошее воспитание.


12 сентября, 1921. Чарльстон.


Моя дорогая Вирджиния.

Мне будет жаль, если Джек Сквайр всерьез решит, будто он вывел меня из себя; к тому же я не уверен во фразе «вывел их на чистую воду», хотя она и кажется уместной, поэтому я надеюсь, что это останется между нами. Вы и представить себе не можете, какое удовольствие я получил от поездки в Монкс и как мне нравится ваше с Леонардом общество. Вы создали ни с чем не сравнимую атмосферу, возможно, лучшую. Это очень странно, если учесть, что все мы поначалу были во многом похожи, но своеобразные люди, я полагаю, с возрастом становятся все более и более особенными. Так или иначе, я хочу сказать, что мое удовольствие от встречи с вами обоими не только огромное, но и особенное. Меня так и подмывает устроить какой-нибудь праздник либо здесь, либо на холмах (если позволит погода) в пятницу, в мой день рождения, вот только с нами будет Мэри, а она, как я понял, находится у вас черном списке из-за какого-то абсурдного недоразумения. Поэтому, возможно, нам лучше повременить до следующей недели.

Ваш Клайв.

P.S. В теме балета Марри невежественен и глуп[631].


14 сентября, среда.


Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

Образы Италии
Образы Италии

Павел Павлович Муратов (1881 – 1950) – писатель, историк, хранитель отдела изящных искусств и классических древностей Румянцевского музея, тонкий знаток европейской культуры. Над книгой «Образы Италии» писатель работал много лет, вплоть до 1924 года, когда в Берлине была опубликована окончательная редакция. С тех пор все новые поколения читателей открывают для себя муратовскую Италию: "не театр трагический или сентиментальный, не книга воспоминаний, не источник экзотических ощущений, но родной дом нашей души". Изобразительный ряд в настоящем издании составляют произведения петербургского художника Нади Кузнецовой, работающей на стыке двух техник – фотографии и графики. В нее работах замечательно переданы тот особый свет, «итальянская пыль», которой по сей день напоен воздух страны, которая была для Павла Муратова духовной родиной.

Павел Павлович Муратов

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / История / Историческая проза / Прочее
Отцы-основатели
Отцы-основатели

Третий том приключенческой саги «Прогрессоры». Осень ледникового периода с ее дождями и холодными ветрами предвещает еще более суровую зиму, а племя Огня только-только готовится приступить к строительству основного жилья. Но все с ног на голову переворачивают нежданные гости, объявившиеся прямо на пороге. Сумеют ли вожди племени перевоспитать чужаков, или основанное ими общество падет под натиском мультикультурной какофонии? Но все, что нас не убивает, делает сильнее, вот и племя Огня после каждой стремительной перипетии только увеличивает свои возможности в противостоянии этому жестокому миру…

Айзек Азимов , Александр Борисович Михайловский , Мария Павловна Згурская , Роберт Альберт Блох , Юлия Викторовна Маркова

Фантастика / Биографии и Мемуары / История / Научная Фантастика / Попаданцы / Образование и наука
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное