Дневники: 1920–1924

Вчера у нас ужинал Саксон, и вот его открытка «Мистер и миссис Паттесон в 1831 году», из которой я много чего узнала. Они утонули. Лорд Хоутон[673] написал о них поэму, а Саксон решил, будто они Принцепы[674]; мы обсуждали это после разговоров о реке Уай[675], Барбаре, Швеции, финнах[676], Сидни [Уотерлоу] и Дезмонде, а еще о том, что через сто лет никого не будут читать, кроме [Бернарда] Шоу, который, как сказал мне сегодня за чаем Ральф, не очень-то и хорош. Неожиданная проницательность с его стороны, хотя Ральф склонен быть даже более утонченным, когда он суров. Вчера ему исполнилось 27 лет.

26 ноября, суббота.

Котелянский только что ушел после устной практики русского языка с Леонардом, и у меня есть лишние полчаса на дневник. Я подвергла Котелянского допросу на тему ссоры между Достоевским и Тургеневым[677], узнала много фактов[678] и увидела его страстно суровым и бескомпромиссным. В кои-то веки в моей статье будет доля правды. Большую часть дня мы провели в помещении, маркируя гравюры Роджера после обеда. Солнечный морозный день, особенно тихий с наступлением тумана и приостановкой из-за него строительства дороги. Говорят, она пройдет через лес. Сегодня мы подняли жалованье всем слугам на £2, и Нелли в шутку притворилась, будто повысили только ее, что, должно быть, испортило Лотти все удовольствие. Полагаю, она считает, будто мы, возможно, так и хотели, то есть отдаем предпочтение Нелли. Во всяком случае, никакой благодарности не последовало.

Что касается Мэри Х., то я веду тонкую дипломатическую игру. У меня нет времени – уже почти 19:30 – подробно расписать все стадии. В целом, я стремлюсь не видеться с ней, быть дружелюбной, всегда планировать встречу и никогда-никогда-никогда не сближаться. Как бы подчеркивая это, мое перо сейчас упало в чернильницу и все перепачкало. Не могу отделаться от подозрения, что и она ведет игру. О чем бы мы говорили наедине?

3 декабря, суббота.

Дипломатическая игра ведется с большим изяществом, и мне кажется, что я вообще больше не встречусь с Мэри лицом к лицу (то есть не «пересеку черту»[679]). А я и не собираюсь ее пересекать. Как ни странно, я скептически отношусь к Клайву и его поступкам и разочарована ими. Я довольно часто говорила это в сердцах, но мои слова, кажется, правдивы и честны. Его бедный старый мозг истощен, что вполне может произойти к сорока годам, если пить слишком много коктейлей, да еще в компании хорошенькой миссис Джоуитт[680]. «Может, всему виной мистер Джоуитт, мадам?!» – сказала мне на днях Гравэ. Но не мне судить о талантах мистера Джоуитта[681].

Вчера я ужинала с Сэнгерами и наслаждалась обществом. Я была в своем новом черном платье и выглядела, смею заметить, довольно мило. Такое чувство у меня бывает крайне редко, и я намерена испытывать его чаще. Мне нравится одежда, в создании которой я принимаю участие. Итак, Берти Рассел[682] проявил радушие, и мы вместе нырнули в общество, словно пловцы в родной водоем. Один уже достаточно взрослый, чтобы отсечь все лишнее и перейти к сути. Берти – ярый эгоист, а это помогает расспросу. И сколько же удовольствия от его скачущего разума! Я вытянула из Берти все, что смогла унести.

– Ведь очень скоро я буду не в своей тарелке и выйду на берег. Я имею в виду все это, – сказала я и обвела рукой комнату, где к тому времени собрались мистер и мисс Амос[683], Розалинда Тойнби, немка и миссис Лукас[684]. – Все это месиво, но вы можете приставить к глазу телескоп и смотреть сквозь него.

– Будь у вас мои глаза, вы бы увидели мир пустым и бесцветным, – сказал он.

– Но мои цвета не лучше и взгляд глупый, – ответила я.

– Они нужны вам, чтобы писать, – сказал он. – Разве у вас не бывает отстраненного восприятия вещей?

– Бывает. Я так воспринимаю литературу, например Мильтона.

– Хоры в “Самсоне[685]” – это чистое искусство, – сказал он.

– Но у меня ощущение, будто людские дела нечисты.

– Бог занимается математикой. Я так чувствую. Это самая возвышенная форма искусства.

– Искусства? – спросила я.