Дневники: 1920–1924

Нам наконец-то снова улыбнулась удача. По крайней мере, все указывает на это. Эллисон устал от фермерства; американцы хотят перепечатать статьи Л. из «Contemporary Review»; вчера у нас заказали 37 экземпляров Чехова; издатели «Labour Monthly[704]» просят, чтобы Л. написал для них еще одну статью. Без всего этого мы были бы удручены, а так нам следует радоваться. Если повезет, мы заработаем £400, а не £250; сможем купить автомобиль и землю; построим еще один домик и расширим сад. И так далее, и так далее.

19 декабря, понедельник.

Напишу-ка я постскриптум, пока заворачивают мои статьи.

– Миссис Вулф, можно задать пару вопросов о вашей статье, посвященной Генри Джеймсу?

Первый был всего лишь о правильном названии одного из рассказов.

– А еще вы используете слово “непристойный”. Разумеется, я не прошу заменить его, но все же это довольно резкое выражение для какого бы то ни было произведения Генри Джеймса. Я, правда, не перечитывал рассказ, но у меня сложилось впечатление…

– Ну мне оно пришло на ум во время прочтения – у всех свое мнение.

– Но вы ведь знаете первое значение этого слова? Оно ведь – ох! – значит “грязный”… Бедный добрый старина Генри Джемс… Во всяком случае, подумайте об этом и перезвоните мне через 20 минут.

Я все обдумала и пришла к нужному выводу через двенадцать с половиной минут.

Ну и что с этим делать? Он [Брюс Ричмонд] ведь не только дал понять, что не потерпит «непристойностей», но и явно не в восторге от всего остального. Подобное происходит все чаще, и я теперь думаю, как мне поступить: объясниться и все бросить, потворствовать редактору или же плыть против течения. Правильный вариант, конечно, последний, но даже от одной мысли об этом меня передергивает. Перо сковано, нет места спонтанности. Так или иначе, я пока оставлю все как есть и смиренно переживу разнос. Читатели наверняка будут жаловаться, а бедняга Брюс, опекающий свою газету, словно единственного ребенка, ненавидит публичную критику и суров со мной не столько за неуважение к бедному старому Генри, сколько за то, что я ставлю под удар ЛПТ.

Сколько же времени ушло впустую!

Мы ужинали с Адрианом, и там была Хоуп [Миррлиз]; мы сидели в огромной холодной комнате с ужасным сквозняком и кричали друг на друга, пока я не почувствовала искры в глазах и голове – абсолютная беззащитность и опустошенность. Общество глухих женщин невыносимо. Все равно что кричать при сильном ветре на параде в Брайтоне.

Мы закупились подарками и сидели в Клубе, зажатые между Котелянским и Бобом [Тревельяном]. Котелянский настаивал, уговаривал, подчеркивал и убеждал, что мы должны издавать русские книги, а Л. нужно отказаться от «Contemporary Review» – «нет, вы меня неправильно поняли: я не называл вашу жизнь никчемной». Боб, напротив, был необычайно спокоен и даже отзывчив. Он лечит сосуды, чтобы закончить свою пьесу. Он горестно стонет, что не может писать. Дезмонд просит его не драматизировать. Из-за герцогини[705] и Дезмонда Боб совершенно застопорился и сказал, что чувствует себя отсталым чудаком, и так легко он признался в этом, что мне его стало жаль. Тем не менее Боб, кажется, верит в свои артерии, и, как только в них потечет жизнь, он еще всех нас удивит. Но я, по крайней мере, не настаиваю на новых пьесах.

К достижениям Леонарда можно, пожалуй, добавить тот факт, что Веббы попросили его отредактировать книгу; Союз Лиги Наций предложил переиздать «Международное правительство», а «Деревня в джунглях» продается, подобно другим редким первым изданиям, по цене 6 шиллингов. Все очень хорошо.

1922

Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XI).

3 января, вторник.

Твердая решимость заставила меня прильнуть к этой странице пораньше – мы только вчера вечером вернулись из Родмелла, – но скупость (и ожидание худшего) заставляет меня использовать пустые листы в конце бедного милого «Джейкоба». Количества пустых страниц в моих дневниках растут.