Дневники: 1920–1924

И вот уже почти конец года, а пустых страниц больше, чем хотелось бы видеть в процветающем дневнике, который, что странно, вырождается, как раз когда для него очень много материала. Вчера на чай и ужин приходил Роджер, а накануне мне пришлось после чая – теперь мы пьем его в четыре часа, чтобы угодить Ральфу, – совершить набег на магазины в поисках подарков. В четверг мне пришлось ставить точки с запятой в статье о Генри Джеймсе, пока я говорила с Ральфом через плечо, а затем спешить на поезд в Хампстед, чтобы поужинать с Бретт и Гертлером. Завтра мы ужинаем с Адрианом. Перечисляя таким образом факты, я уклоняюсь от обязанности описывать их. Что ж, гостиная Бретт едва ли вызовет у кого-то мурашки по коже. Сидя в своем черном платье у антрацитовой печки в студии, я подумала, что если Сидни, Котелянский, Гертлер, Бретт, Милн[698] и Салливан в один голос осудят меня, то я могу спать спокойно. У этих людей ни зубов, ни когтей. Они не верят друг в друга. В мое время группы были грозными, поскольку люди в них объединялись. У них, однако, Гертлер отмахивался от Сидни, называя его старым занудой (не в лицо); Котелянский выявлял недостатки, «да, весьма серьезные недостатки – нет, вы неправильно понимаете мой характер – я не придираюсь к людям, которые мне нравятся, – я никогда их не обсуждаю»; а Милн – луноликий шифровальщик, которого справедливо называют тихоней; а Салливан, на мой вкус, слишком похож на небритого, нечесаного, грязного, бескомпромиссного, подозрительного, властного и гениального человека из Хампстеда с резиновым лицом и подвижными губами. Как бы то ни было, время тянулось очень медленно, а Гертлер был основным бодрящим раздражителем. Он располнел, волосы у него стоят дыбом, а лицо такое же натянутое, словно барабан, как и раньше, с маленькими глазками и плотными щеками; что-то мелкое и засевшее в нем заставляет меня повторять, пускай и безрассудно, что я не верю, будто он способен написать хорошую картину, хотя своим упорством Гертлер мог бы свернуть горы, но ему это вряд ли поможет. Справедливости ради хочу добавить, что Гертлер более спонтанен, чем большинство людей; у него живой ум, и он, возразила бы я Ральфу, в чем-то даже пуританин. Сидни шокирует его своими вопросами: «А что вы делаете в женском обществе? Совокупляетесь ли вы со своими натурщицами?». И снова: «Думаете, Мардж выставила себя на посмешище в тот вечер?».

Бретт мягкая, покладистая и маленькая. Она танцевала перед королевой Викторией[699].

Визит Роджера прошел особенно хорошо. Я имею в виду, что мы стали довольно близки и непринужденно говорим почти обо всем. Год назад этого не было. Прогресс отчасти обусловлен наличием общих друзей – не то что раньше, когда я встречалась с Роджером наедине, а Леонард оставался дома. Я вижу в этом одно из преимуществ среднего возраста. У Роджера в заначке был Бенда[700], и он прочел вслух отрывок, который так завел нас, что Леонард бросился в спор, заставив Роджера отстаивать свои взгляды; потом мы перешли к обычным делам. Роджер теперь постоянно жалеет, что не рисует. И мы размышляли об этих странных, в целом милосердных судьбах, благодаря которым Роджер всегда видит перед собой шедевры живописи, а я – великие романы. Каждый из нас живет в атмосфере иллюзий, без которых жизнь была бы намного скучнее, чем она есть. И вот, наконец, я берусь за Харди, уже не в первый раз говоря себе: «По крайней мере, это будет первоклассно». Мы обсудили Пруста[701] и Клайва, и, поскольку я люблю отслеживать подобные вещи, мне было интересно понять, насколько Роджер и Клайв далеки друг от друга сейчас, по сравнению с прошлым. Роджер считает Клайва другом, но еще не был у него в гостях[702].

А до этого приходили Розалинда и Арнольд [Тойнби] с котенком и рукописью ее нового романа. Она хрупкая женщина с глазами доброй, чуткой, вдумчивой натуры, которая, боюсь, не способна многого добиться в искусстве. По ее словам, она никогда не сможет написать длинную книгу; Розалинда получила всего £10 за свой последний роман, и в целом, несмотря на отца, Гилберта Мюррея[703], она кажется безоружной и беззащитной. Во всяком случае, я рада, что отличаюсь от нее и во мне есть доля аристократизма, требующая дальнейшего саморазвития.