Дневники: 1920–1924

Допустим, я представляю друзей как скульптурную композицию с собой в центре. И вот один кто-то выходит на первый план, а другой смещается в край. На сей раз сместился Дезмонд. Не знаю, как так вышло. По сути, это случайность; я болела, а он был в Ирландии; к тому же Дезмонд ужинает вне дома, постоянно пропадает в офисе и т.д. и т.п. Бывают, конечно, периоды, когда он упорно преодолевает эти препятствия и нам даже приходится от него отгораживаться (Леонарду удается, а мне никогда); вот только мы не виделись уже 8 месяцев, с того самого ужина, когда за ширмой пряталась мисс Грин. Восемь месяцев… А сколько их в жизни? Вот о чем я думаю, приближаясь к своему 40-летию. Механизм встречи с друзьями слишком примитивен: нужно иметь возможность видеться с ними по телефону: звонить и оказываться в одной комнате. Только надо учитывать и одиночество – ох уж этот требовательный мозг – этот дух, который не может до конца приспособиться к компании. Один человек нам нужен как воздух, а что насчет остальных? И все же мне не нравится скучать по Дезмонду; и я немного виню себя за то, что резко высказалась (хотя была права), когда писала о женщинах в «New Statesman» [см. Приложение 3]; а еще я ловлю себя на том, что осуждаю его за литературную поденщину в угоду публике.

Статуя Литтона близка к центру. Полагаю, он решил, отчасти благодаря своей славе, крепко стоять на двух опорах, одна из которых – его друзья. Поэтому нас приглашают в Тидмарш, а мы весьма трепетно относимся к этим встречам. Его пламя очень яркое, без дыма. Ничего лишнего. Все это мы давным-давно сожгли. (Здесь, к счастью, я вынуждена прерваться, чтобы прочертить синие линии [поля]. Я все еще пишу в гриппозном состоянии, или это меня сдерживает запрет [доктора] Фергюссона. Никакой работы в течение двух или трех недель, говорит он. Но я думаю, что завтра закончу с Харди.)

Я смогла найти только черный карандаш. По правде говоря, когда часто и близко общаешься с людьми, то рассказать о них особо нечего. Я не вижу Литтона на достаточном расстоянии, чтобы сложить о нем целостное представление.

А вот Сидни [Уотерлоу] практически растворился в тумане. Вчера он снова появился – впервые с тех пор, как… Его не было здесь, наверное, месяцев девять. Он намерен вернуться. Однако за это время я получила несколько сообщений о его неверности и хотела бы аккуратно прощупать почву. Я сомневаюсь, верен он или нет. А еще он живет в свинарнике – я имею в виду Марри, Салливанов и Гертлеров.

Нет никаких скандалов, о которых можно было бы написать. Если подумать, то я сейчас, насколько мне известно, в прекрасных отношениях с Клайвом, с Мейнардом, с Мэри. Мы бы прекрасно ужились на необитаемом острове, особенно если бы Мэри пряталась за какой-нибудь скалой; вот только Лондон в январе 1922 года – это не необитаемый остров, и, хотя мы то и дело встречаем друг друга на улице, обстоятельства не располагают к близости. На том конце провода Саксон. Бесконечно усталый, скучающий, раздражительный, громко зевающий во время разговора – таким он был вчера вечером – и, как мне показалось, завидующий другим людям, даже тем, кто болен гриппом. Чему завидуешь больше всего, так это их жизни. Мы все так или иначе живем, вот только Саксон не до конца освоился здесь, да и Адриан, как мне кажется, тоже, хотя, замечу, Карин весьма эффективно оберегает его от реальности. Мы ужинали у них – похоже, я забыла упомянуть – и горланили, как мальчишки из Маргита[716].

Сегодня умирает Папа Римский[717]; ирландцы пришли к соглашению[718]. Звонят церковные колокола, и я точно знаю, что на часах без десяти одиннадцать, хотя у меня нет перед глазами ни циферблата, ни даже вида на сад. Птицы будят нас своей трелью около семи утра, что я считаю признаком скорой весны, но в этом я всегда оптимистична. Туман консистенции густого пара скрывает даже ветки, не говоря уже о Тауэрс-плейс[719]. Почему я всегда так скрупулезна в деталях? Думаю, это дает мне ощущение скоротечности времени: не будет скоро ни Тауэрс-плейс, ни веток, ни пишущей меня. Я чувствую, что время мчится, будто фильм в кинотеатре. Я пытаюсь остановить время. Тыкаю в него своим пером, чтобы зафиксировать на бумаге.

4 февраля, суббота.

Еще две недели постельного режима. По правде говоря, едва я отложила ручку, как меня накрыл второй приступ. Я лежала бревном и до сих пор лежу или сижу в постели, смотрю на огонь; на ветках деревьев висят аквамариновые капли; температура у меня немного выше нормы. Думаю, этот второй приступ был более изнурительным, чем первый, поэтому и людей я видела меньше. Несса опять вернулась. Как болезненны эти встречи! Позвольте небольшой анализ. Возможно, мы просто обе чувствуем, что можем существовать независимо друг от друга. Дверь между нами захлопывается, и жизнь течет дальше, полностью стирая следы. Это абсурдное преувеличение. На самом деле она была немного подавлена, потому что никто якобы не упоминал при ней живопись в течение трех недель.