Дневники: 1920–1924

– Ну в математике, как и в литературе, тоже есть стиль, – сказал он. – Я получаю огромное эстетическое удовольствие от хорошо написанной математики. Стиль лорда Кельвина[686] был отвратителен. Мой мозг уже не тот что раньше. Лучшие годы прошли, и поэтому, разумеется, меня сейчас прославляют. В Японии ко мне относились как к Чарли Чаплину[687] – это ужасно[688]. Я больше не буду писать о математике. Возможно, займусь философией. К пятидесяти годам разум теряет гибкость, а мне через месяц-другой как раз пятьдесят. Я должен зарабатывать на жизнь.

– Страна, разумеется, платит таким, как Рассел, – сказала я.

– Я потратил свои много лет назад, помогая перспективным молодым людям, которые хотели стать поэтами[689]. С 28 до 38 лет я жил в подвале и работал. Потом мной овладели мои увлечения. Сейчас я уже смирился со своим “Я” и больше не удивляюсь происходящему. Не жду эмоциональных переживаний. Не рассчитываю на что-то особенное, когда встречаю новых людей.

Я выразила свое несогласие со многим из сказанного. И все-таки я, вероятно, не ожидала ничего особенного от разговора с Берти. Я чувствовала, что он уже говорил все это множеству других людей. Поэтому я не пригласила его в гости, хотя наше общение мне очень понравилось; я вернулась домой и выпила какао на кухне; сегодня в 7:30 утра я почувствовала запах махорки и обнаружила, что Л. курит свою трубку у кухонного очага, вернувшись целым и невредимым. В Ньюкасле собрание отменили, в Манчестере собралось очень мало людей, в Дареме гораздо больше; столько усилий ради смешных результатов, и Л. сурово обсудил это с мисс Грин.

11 декабря, воскресенье.

Да, мне бы следовало менять постельное белье, но Леонард настоял на том, что все сделает сам. Это Лотти сейчас на лестнице? Стоит ли выйти и отругать ее за нарушение постельного режима? Есть ли горячая вода? Что ж, скоро придется выйти и съесть блюдо из мяса в ресторане. Короче говоря, у обоих слуг немецкая корь [краснуха], и вот уже три дня мы сами себе слуги, а не хозяева.

Поэтому прощу прощения за свои каракули; кажется, Лотти моет посуду.

Посмотрим, какими новостями я могу поделиться.

Мы ходили на «Дом, где разбиваются сердца[690]» с Партриджами и Литтоном. Последний только что купил рукопись мадам Дюдеффан[691]. Литтон как созревший на солнце персик. Кэррингтон носит его старое укороченное пальто. Партридж смеется не над теми шутками. Там были мистер[692] и миссис Джон[693], немного грубоватые и постаревшие; вино усугубило его поведение, а ей придало важный вид.

У нас ужинал Котелянский. Почему, услышав разговор о Салливане[694], Гертлере[695] и Сидни Уотерлоу, я отправилась спать с мурашками по коже?[696] Есть в них что-то скользкое. А еще они презирают женщин. Котелянский же время от времени говорит как человек из «преисподней». Нет, я ничего не могу с этим поделать – то одно, то другое.

Отмечу, что я уже в пятидесятый, кажется, раз пытаюсь написать бедняге Т. Харди. Молюсь, чтобы он сейчас сидел у своего камина в целости и сохранности. Пусть все велосипеды, бронхиты и гриппы держатся от него подальше[697].

18 декабря, воскресенье.