Дневники: 1920–1924

«Кольридж был столь же не способен на действия, как и Лэм[597], но по другой причине. Он был довольно высокий, но вялый и полноватый, тогда как Лэм – худой и хрупкий. Возможно, он состарился раньше времени из-за недостатка физических упражнений. Кольридж полностью поседел к пятидесяти, а поскольку он обычно одевался в черное и отличался внешним спокойствием, то выглядел аристократом и в течение нескольких лет перед смертью напоминал священника. Однако было что-то неизменно молодое в выражении его лица, круглого и румяного, с приятными чертами и открытым, ленивым, добродушным ртом. Этот мальчишеский вид весьма подходил тому, кто мечтал и думал как ребенок и кто провел всю свою жизнь в стороне от остального мира, с книгой и цветами. Лоб у него был изумительный, словно огромный кусок безмятежного мрамора, а прекрасные глаза, в которых, казалось, отражался активный ум, сверкали с озорной игривостью, как будто передавать все эти мысли – особенное для них развлечение.

Вот это была жизнь. Хэзлитт[598] говорил, что гений Кольриджа представлялся ему духом с головой и крыльями, вечно парящим вокруг него, словно эфир. На меня Кольридж произвел иное впечатление. Я видел его добродушным волшебником, очень любящим землю, с удовольствием почивающим в мягком кресле, но способным в мгновение ока наколдовать свои магические эфиры. Он мог тысячу раз менять свои задумки или вовсе отбрасывать их прочь, когда подавали обед. Это был могущественный интеллект в чувственном теле, ну а причина, по которой он предпочитал разговоры и мысли делу, заключается в том, что такому телу большего и не нужно. Я не имею в виду, что Кольридж был сенсуалистом[599] в плохом смысле этого слова…» Вот и все, что я взялась процитировать из мемуаров Ли Ханта[600] (т. II, c. 223), предполагая, что мне однажды захочется где-нибудь использовать эти слова. Л.Х. – наш духовный дед, свободный человек. С ним, наверное, было так же приятно общаться, как с Дезмондом. Смею предположить, что он являлся легкомысленным, но цивилизованным человеком, гораздо более цивилизованным, чем мой настоящий дед. Свободный сильный дух этих людей двигает мир вперед, и когда вдруг наталкиваешься на них в странной пустоте прошлого, то говоришь: «Ах, вы в моем вкусе», – это огромный комплимент. Большинство людей, умерших 100 лет назад, уже совсем чужды нам. С ними ведешь себя учтиво, но чувствуешь неловкость. Шелли умер, держа в руках экземпляр «Ламии[601]», взятый у Хэзлитта. Х. не желал забирать книгу и потому сжег ее в погребальном огне. А возвращаясь с похорон, Х. и Байрон[602] хохотали до упаду. Такова природа человека, и Х. ее не стеснялся. К тому же мне нравится его интерес к людям; история со своими баталиями и законами ужасно скучна, как, впрочем, скучны в книгах и морские приключения, поскольку путешественник описывает красоты, вместо того чтобы пройтись по каютам и рассказать, как выглядели моряки, что они носили и ели, о чем говорили и как себя вели[603].

Леди Карлайл[604] мертва. Люди нравятся гораздо больше, когда их сокрушает череда несчастий, нежели когда они торжествуют. Так много надежд и талантов было у нее в начале пути, но все их она, говорят, растеряла и умерла от «сонной болезни[605]», пережив пятерых сыновей и полностью утратив веру в человечество из-за войны.