Дневники: 1920–1924

Продолжаю: конечно, последние главы пустые и серые, чересчур вымученные; персонажи, осмелюсь сказать, мешают первоначальному замыслу. Мортон – ханжа; Эдит – тупица; Эвендел – славный парень, ну а тупость проповедников я приняла как должное. И все же мне до сих пор интересно, что будет в следующей главе; этим галантным старикам можно простить почти что угодно.

Насколько можно доверять нашим историческим портретистам, если учесть, сколько сил мне потребуется, чтобы описать лицо Вайолет Дикинсон, которое я вчера наблюдала в течение двух часов?! Невозможно не услышать, как она, едва переступив порог, заговорила своим голосистым голосом с Лотти: «Где мой джем? Как там миссис Вулф? Лучше, а? Где она?» – тем временем отдавая пальто и зонтик и не слушая ответов[754]. Потом она заглянула в мою комнату, невероятно высокая; в сшитом на заказ костюме, с перламутровым дельфином на черной ленте, показывающим красный язык; располневшая; с бледным лицом и выпученными голубыми глазами; с как будто сколотым кончиком носа и маленькими красивыми аристократическими руками. Прекрасно, но о чем же она говорила? Раз уж сама природа не способна это воспроизвести и раз уж сама природа намеренно упустила какой-то винтик, – что я-то могу? Разговор касался мистера Бевана, но затронул также «дикого Дарелла» и медсестру, вырезавшую кусок занавески, которая, как выяснилось через триста лет, была из Литтлкота, где миссис Беван держала орды коз. Мистер Беван сбежал с француженкой. Его такси – автомобиль фирмы «Daimler[755]» – ездило от Виктория-стрит в универмаг и обратно, а потом и вовсе отвезло его на аэродром[756]. Какая глупость назначать стариков Риблсдейла[757] и Хорнера[758] в правление; леди Риблсдейл[759] была из Асторов и не позволила вложить ни пенни. «Твоя подруга, мисс Шрейнер[760], уехала в Бангкок. Помнишь ее сапоги и туфли на Итон-сквер?» Честно говоря, я не помню ни мисс Шрейнер, ни тем более ее обуви на Итон-сквер[761]. А еще якобы вернулся Герман Норман[762], который сказал, что в Тегеране все плохо.

– Он мой кузен, – сказала я.

– Серьезно?

И мы перешли к Норманам. Леонардом с Ральфом пили чай, и время от времени доносился запах табака. Теперь все это, должным образом сложенное воедино, могло бы составить весьма забавный очерк в стиле Джейн Остин. Однако старушка Джейн, будь она в настроении, отдала бы предпочтение совсем другим деталям, хотя нет, не думаю, ведь она не склонна к абстрактным рассуждениям; невозможно ухватить и передать тени, которые изгибаются вокруг нее и придают Джейн своеобразную красоту. Вайолет замолкает –хотя и верит в старую доктрину, что разговор не должен прерываться, – и становится человечнее и добрее; она проявляет ту приправленную юмором отзывчивость, которой до всего, разумеется, есть дело; есть в этом какой-то оттенок горечи и реальности; у Вайолет кругозор хорошей романистки, передающей истинную атмосферу вещей, но слишком фрагментарно и отрывочно. Она сказала мне, что у нее нет желания жить.

– Я очень счастлива, – сказала она. – О да, очень! Но зачем жить дальше? Ради чего?

– Ради друзей?

– Мои друзья все мертвы.

– А как же Оззи[763]?

– О, ему и без меня будет хорошо. Я бы хотела привести дела в порядок и просто исчезнуть.

– А в бессмертие ты веришь?

– Нет. Я не знаю, во что верю. В пыль и прах, как я обычно говорю.

И она рассмеялась, но все же у Вайолет такое воображение, что ей веришь. Конечно, она мне нравится. А может, «любовь» более подходящее слово для обозначения этой странной глубокой древней привязанности, зародившейся еще в юности и переплетенной со столькими важными вещами? Я все время смотрела в ее большие прекрасные голубые глаза, такие честные, великодушные, добрые, и постоянно возвращалась мыслями к Фритэм-хаусу и Гайд-Парк-Гейт[764].

И все же цельной картины из этого не вышло. Я почему-то чувствую, что Вайолет лишь набросок гениальной женщины. У нее есть преходящие таланты, но нет устойчивых.

17 февраля, пятница.

Я только что приняла дозу фенацитина[765], то есть слегка неприятную рецензию на «Понедельник ли, вторник» из «Dial» в пересказе Леонарда, тем более удручающую, что я надеялась получить немного одобрения в этот плодотворный период своей жизни[766]. Похоже, я не преуспела. Но я все равно рада, что стала философски относиться к критике. Это равносильно чувству свободы. Пишу что хочется и точка! Более того, видит Бог, мне хватает рассудительности.