Дневники: 1920–1924

Этот дневник иссыхает теперь, когда я по утрам исчерпываю поток своих мыслей. Если бы не раздражение от ожидания – Нелли и Лотти в больнице, операция и моя собственная неистовая зубная боль, которой я обозначаю свое желание написать предисловие[778] к «Чтению», – эта страница осталась бы пустой. Я видела разных людей. В основном Элиота, Клайва и Вайолет. Из них Элиот забавляет меня больше всего – он стал гибким как угорь, а еще очень близким, веселым и дружелюбным, хотя и сохраняющим, я надеюсь, крупицы авторитета. Не стоит мне стирать всю краску со своих кумиров. Он запускает журнал[779], вклад в который будут вносить человек двадцать, и мы с Леонардом в их числе! И какая теперь разница, взлетает ли КМ с ее продажами до небес. Ах, какой прекрасный способ поставить ее на место! Чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха. В конце концов, есть в этом доля справедливости. Она слишком однообразна, чтобы единолично восседать на троне.

– Я и думать не думаю о Марри. Совершенно забыл о нем, – сказал Том.

Что же мы обсуждали? Он написал 40-страничную поэму, которую мы собираемся напечатать осенью[780]. Говорит, это его лучшая работа. Он ею доволен; думаю, Элиоту греет душу мысль о том, что поэма лежит готовая в его столе. Клайв передал слова Мэри о том, что Элиот якобы использует фиолетовую пудру для придания себе трупного оттенка. Выходит, Мэри не в ладах с Томом, а я теперь часто вижусь с Клайвом. Он приходит по средам; веселый, румяный и пухленький; человек мира; все еще достаточно дружелюбный и любимый мною, чтобы наслаждаться его мурлыканьем после обеда. Одного раза в неделю, наверное, достаточно. Его письма наводят на сомнения. Но боже мой – после девяти недель взаперти хочется перелезть через забор и собирать цветы. Этический кодекс Блумсбери допускает браконьерство; забавно видеть, насколько их этика носит чисто теоретический характер. К тому же, и это гораздо важнее, смена перспективы в связи со средним возрастом предполагает новый опыт.

Затем я наткнулась на Моргана с поломанными крыльями. Он в тот день вернулся в Лондон, потом приехал сюда и был, как нам показалось, в почти полной апатии. Вернуться в Уэйбридж, в древний уродливый дом в миле от станции, к старой суетливой и требовательной матери, вернуться без раджи, без романа и сил написать его – все это, я полагаю, ужасно, когда тебе 43 года[781]. На средний возраст, б–ь, без ужаса не взглянешь. Но Морган был очарователен и прямолинеен; он рассказал нам все, о чем мы успели спросить. Так много всего произошло, что информация лилась через край. Он рассказал о воробьях, которые летают по дворцу, но это никого не волнует. «Поначалу я даже кричал на них. Один зацепился за электрический провод и висел, пока не вырвал коготь и не улетел. Белки любят сидеть на пианино. Между старшим и младшим поколением произошла серьезная ссора. Младшее отправилось на праздник Бога. Раджа очень хорошо ко мне относился и надеялся видеться чаще. “Если бы я знал, что к вам отнесутся с достаточным почтением, то был бы рад вас пригласить”, – сказал раджа. Я занимался греблей на озере, и мне это очень нравилось. Вокруг черные холмы. Чудесный климат, но очень скучно. Одни только воробьи. В других краях птицы разнообразней – я подумал о вас, Вирджиния (приятно слышать). Я больше не верю в родное государство. Там нет подстрекателей. Они появляются и сразу исчезают. Это очень хорошая жизнь, но не с кем поговорить. Там гораздо лучше, чем здесь. Я не испытал никакого энтузиазма при виде родных скал». Это очевидно. Он отправился с какой-то тяжелой металлической тарелкой на ужин с тетей Розали[782] в Патни.

24 марта, пятница.