Дневники: 1920–1924

И вновь мой разум отвлечен от мыслей о смерти. Вчера я собиралась написать что-то о славе. Ох, думаю, я окончательно решила не становиться популярной, причем настолько искренне, что начала считать пренебрежение и нападки частью сделки. Буду писать что хочу, а они, пускай, говорят что хотят. Я начинаю понимать, что меня, как писателя, интересует лишь некая причудливая индивидуальность; не сила, не страсть, не какое-то внимание публики, но тогда я спрашиваю себя: разве «причудливая индивидуальность» не является именно тем качеством, которое я уважаю? В Пикоке, например; в Борроу[771] и Донне[772]; у Дугласа[773] в «Одиночестве» оно тоже есть. Кто еще сразу приходит на ум? Фицджеральд[774] с его письмами. Писатели с таким даром звучат еще долго, после того как их мелодичная энергичная музыка становится банальной. В доказательство этого я прочла, что один мальчик, получивший за успехи в воскресной школе книгу Марии Корелли[775], тут же покончил с собой, а коронер заметил, что он и сам бы не назвал ее книжки хорошими. Поэтому не исключено, что «Могучий атом» уйдет в небытие, а «День и ночь» прославится, хотя «По морю прочь» сейчас, похоже, пользуется наибольшим уважением. Это обнадеживает. Спустя 7 лет после публикации – 7 лет будет в апреле следующего года – в «Dial» пишут о его выдающейся художественной ценности[776]. Если еще через 7 лет то же самое напишут о «Дне и ночи», я буду довольна, однако придется ждать вдвое больше, что хоть кто-то принял близко к сердцу «Понедельник ли, вторник». Хочу прочесть письма Байрона, но сначала надо закончить «Принцессу Клевскую». Этот шедевр уже давно не дает покоя моей совести. Я рассуждаю о художественной литературе, а сама не читала эту классическую вещь! Но читать классику вообще тяжело. Особенно ту, которая стала классикой благодаря своей безупречной атмосфере, стройности, композиции и художественности исполнения. Ни одного лишнего слова. Думаю, красота классики велика, но оценить ее трудно. Все персонажи благородны. Сцены величественны. Структура немного громоздкая. Истории надо рассказывать. Письма опускать. Мы наблюдаем за работой человеческого сердца, а не мускулов или судьбы. Однако в историях о благородных человеческих сердцах также есть недоступные, непостижимые моменты. Например, в отношениях между мадам Клевской и ее матерью есть странная необъяснимая пропасть. Если бы я рецензировала эту книгу, то, полагаю, писала бы в основном о красоте персонажей. Слава богу, мне не придется ее рецензировать. За несколько минут я пробежалась по рецензиям в «New Statesman», а между кофе и сигаретой читала «Nation»; вот так вот лучшие умы Англии (образно выражаясь) потеют бог знает сколько часов подряд, чтобы я удосужилась уделить им немного внимания ради своего удовольствия. Читая рецензии, я пропускаю промежуточные абзацы и сразу ищу одно или два предложения, которые позволят понять, хорошая эта книга или нет, а потом делаю скидку на то, что мне лично известно о книге и рецензенте. Но когда я сама пишу рецензию, то строю предложения так, будто они предстанут перед тремя Верховными Судиями. Даже думать боюсь, что мой текст пропустят или сделают ему скидку. Рецензии все чаще кажутся мне легкомысленными. Критика же, напротив, увлекает меня все сильнее.

Однако после шести недель гриппа мой разум по утрам не фонтанирует мыслями. Блокнот пылится у кровати. Поначалу я даже читать толком не могла из-за роя непроизвольно возникавших идей. Приходилось немедленно их записывать. И это очень радостно. Подышишь немного воздухом, посмотришь на проезжающие автобусы, прогуляешься вдоль реки – и, бог даст, снова заискрит вдохновение. Я подвешена между жизнью и смертью в каком-то непривычном для меня смысле. Где нож для бумаги? Надо распаковать лорда Байрона.

6 марта, понедельник.

Кошка позволяет мышке еще немного побегать. Я гуляла лишь 10 минут – согласно указаниям доктора Сэйнсбери[777], который осматривал меня целый час и наговорил кучу всего, включая то, что мы не можем поехать за границу. Однако я снова здесь и спустя два месяца сижу, наконец, в своем кресле после чая и пишу; работала над «Джейкобом» сегодня утром, и, хотя температура тела не в норме, привычки мои на месте, а это все, что меня волнует. Надеюсь, не придется больше валяться по утрам в постели, дремать и принимать врачей. И все же я больше не чувствую, что могу доверять себе. Да и Ральф может в любой момент прервать эти размышления.

12 марта, воскресенье.