Дневники: 1920–1924

Сегодня очередь портрета Молли Гамильтон. Ее образ, конечно, был немного омрачен тем фактом, что если бы не она, то в кресле напротив меня сидел бы Литтон и я бы только выиграла. По сравнению с ним, Молли – черновик произведения. Поскольку она борец, много времени уходит на факты – на обсуждение того, как ей получить работу, на что жить и т.д. К тому же все борцы измотаны и мускулисты. Молли озлоблена на людей и, на мой взгляд, огрызается как собака с занозой в лапе. Отчасти ее удовольствие от нашей встречи – это радость служанки, жалующейся на свою больную ногу у решетки или чайного сервиза, которые ей не придется мыть и полировать. Однако, надо отдать ей должное, Молли – страстная, смелая, энергичная женщина, и мне нравится ее дух, а трофеи-истории об ударах судьбы и отказах – это «настоящая жизнь», если хотите. Никто никогда не был так одинок, и, похоже, она действительно имеет это в виду, когда хочет, чтобы моторный омнибус[767] сам подъезжал к ней, но не может заставить себя сделать шаг навстречу. «И тогда я ужасно злюсь на себя. Наревусь вдоволь и начинаю все заново». Не хотела бы я возвращаться со Стрэнда, жалуясь на маршрут омнибуса, и обнаруживать потухший камин, пустой дом и, возможно, деловое письмо от какого-нибудь редактора или издательства, сухое и обезличенное. Скучный мужчина хочет на ней жениться[768].

– Почему бы не выйти замуж за хорошего человека? – спросила я.

– После восьми лет одиночества вообще невозможно выйти замуж, – ответила она.

– Человек привыкает быть свободным и делать то, что ему нравится.

Она ездила на юг Франции и гостила у леди Рондды, которая, будучи весьма способной, но поверхностной женщиной, все время психологизировала свой бракоразводный процесс[769], а это, по словам Молли, было скучно; к тому же леди Р. – феминистка, а Молли – нет. «Но леди Рондды должны быть феминистками, – сказала, – и вам стоит поощрять их, ведь мы же не хотим, чтобы это делали богатые женщины; именно феминистки отфильтруют из нашей крови ядовитую горечь, которая нас всех отравляет». Так мы и общались, пока медленно затухал камин и комната погружалась в полумрак, который, кстати, лучше всего подходит нервным женщинам за сорок. Я заметила, что мои гостьи этого возраста – Молли и Елена – под тем или иным предлогом садятся спиной к окну. Старушка Вайолет, которая уже давно прошла этот этап, спокойно смотрит на свет.

Я собиралась написать о смерти, но, как обычно, ворвалась жизнь. Видно, мне нравится расспрашивать людей о смерти. Я вбила себе в голову, что не доживу до семидесяти. А вдруг, сказала я себе на днях, эта боль в сердце вдруг выжмет меня, как тряпку, и оставит умирать? Я чувствовала себя сонной, безразличной и спокойной, и мне казалось, будто все это, за исключением Л., не имеет никакого значения. А затем какая-то птица, свет или, осмелюсь сказать, просветление пробудили во мне желание жить своей жизнью в основном гулять вдоль реки и за всем наблюдать.

18 февраля, суббота.

Три дюжины яиц нынче стоят 10,5 шиллингов. Три дюжины = 36. Четыре яйца на завтрак – итого 28 штук в неделю. Остается восемь яиц для готовки. Сейчас я каждый вечер съедаю одно на ужин. Мои расчеты вовсе не для эссе по национальной экономике, хотя и это уместно. Книги, на мой взгляд, самое важное, и привести их в качестве примера легче всего. Если верить газетам, стоимость жизни сейчас ниже (забыла на сколько), чем в прошлом году, тогда как цены на книги остались примерно на том же уровне. Разговаривать с Нелли все равно что расчесывать болячку. Она сразу же грозится закупать дешевую еду, а «мистеру Вулфу это не понравится». Ну вот – расчесала! Правда, зуд не очень сильный и быстро утихает при виде новых писем Байрона, только что приехавших из «Mudie’s»[770].