Дневники: 1925–1930

Я выступила на радио и излила свою ярость, горячую как лава, на Виту. Она казалась невинной – я имею в виду свою фразу Хильде Мэтисон о том, что легко могу покромсать своего Браммелла[992] на кусочки. А потом я заговорила о друзьях Виты и сказала, что они виноваты в моем отчуждении. Я не могу допустить, чтобы кто-то писал: «Замечательные подруги Виты: Дотти, Хильда и Вирджиния». Мне противен имидж глупой школьницы. Большую часть времени она сидела молча или подтверждала мою правоту. Самое главное – комфорт. Она не может остановить то, что начала. Потом мы поспешили в Родмелл, где крыша уже готова, а пол застелен досками. У меня будет прекрасная, чудесная спальня, о которой я всегда мечтала.

30 ноября, суббота.

Я пишу эту страницу бесчестно, чуть только закончив утреннюю работу. Начала вторую часть «Волн» – не знаю, ой не знаю. Мне кажется, что я лишь накапливаю заметки для книги – одному Богу известно, возьмусь ли я когда-нибудь за нее всерьез. Возможно, в настроении получше я смогу собрать все воедино – в Родмелле, в моей новой комнате. Чтение романа «На маяк» не облегчает процесс написания «Волн», равно как и предстоящие беседы с Нелли и новыми слугами. Вчера вечером у нас была вечеринка – ужин на Ред-Лайон-сквер с Джулианом и Рэйчел [Маккарти], Лин [Ньюмен], Хоуп, Пломером, Брайаном Ховардом[993] и Нессой, присоединившейся чуть позже. Слишком много людей, как сказал Леонард. Ну не знаю. Мне не нравится Б. Ховард, его декадентство, выпученные глаза, расстегнутый жилет и галстук на выпуск. Леонард назвал его пройдохой. Пломер же, очень упитанный и энергичный, только что вернулся из Бейсуотера, где произошло убийство, подробности которого – о том, как он, надо думать, отчищал ковер от мозгового вещества, – узнать не удалось. В прошлое воскресенье в четыре часа утра на молодую спящую еврейку напал сумасшедший муж с бритвой. Сначала он запер дверь, так что она стучалась и брыкалась, пока ее полосовали бритвой; наконец она вырвалась из комнаты – голова держалась чуть ли не на одной только коже – и умерла на лестничной площадке. Не будь Уильям в отъезде в те выходные, индеец пришел бы к нему и, уверен он, убил бы и его тоже. «Но мне уготована другая судьба», – сказал он как романист, а дамы-экстрасенсы, которые наводнили дом, словно мерзкие жуки или тараканы, отвращают его своим поведением. Они проводят спиритические сеансы и слышат голос миссис Фрип (ее не так зовут)[994]. Одна из них, очень толстая и кудрявая, говорит: «И все это уже случалось миллион лет назад». Отвратительно, как сказал Уильям. Его глаза, зеркало души, горят и выпучены.

Хоуп, говорят, тайком приняла католичество. Она определенно очень располнела – даже слишком для умной женщины средних лет, – и поэтому я склонна думать, что слухи правдивы. Она сидела в темном углу. Странно видеть, как красота – в ней была какая-то индивидуальность и элегантность – гаснет, словно догорающая свеча. Джулиан, например, едва ли может представить себе, что Хоуп когда-то была молодой и привлекательной женщиной. Хотя она все еще бодра духом. А вот у Лин энергии меньше, чем хотелось бы. Все силы без остатка уходят на написание рецензий. А ее «добродетельность» – ведение домашнего хозяйства и уход за больной сестрой – отвлекает от работы. Она сказала, что, будь у нее £100 [в год], купила бы медицинскую страховку, ведь болезнь лишает работоспособности; на этой неделе ни она, ни ее сестра не заработали ни пенни. Трудно закалять характер, когда нет прочного фундамента; она раздражительна и тревожна.

Разумеется, это правда, что если человек о чем-то пишет, то с этим уже покончено.