Дневники: 1925–1930

С превеликой радостью отказалась писать про Роду Броутон[1006] и Уиду[1007] для Де Ла Мара. Этот источник, каким бы мощным он ни был, очень быстро – «Джеральдина и Джейн» тому свидетельство – пересох. Я хочу писать критику. Да, у меня уже есть парочка смутных идей. Сначала я полюбила прозаиков-елизаветинцев, особенно меня поразил и взбудоражил Хаклюйт[1008], книгу которого отец принес как-то раз домой – я вспоминаю об этом с теплотой – представляю папу, который рыскал по библиотеке и думал, что бы дать почитать своей дочери, обитающей на Гайд-Парк-Гейт. Кажется, ему тогда было 65, а мне 15–16, и я, сама не знаю почему, пришла в восторг, пускай и без особого интереса к содержанию, от вида больших желтых страниц, которые меня завораживали. Я читала запоем и мечтала о невероятных путешествиях, а еще, разумеется, подражала стилю елизаветинцев в своих тетрадях. В то время я сочиняла длинное яркое эссе о христианской религии (кажется, под названием «Religio Laici[1009]»), в котором доказывала, что человек нуждается в Боге, но описывала скорее то, как Бог менялся; я также написала историю Женщин и своей собственной семьи – все это было очень многословным и в елизаветинском стиле[1010].

10 декабря, вторник.

Вчера был плохой день, потому что я обедала с Витой, чувствовала ненависть и потеряла одну из своих зеленых кожаных перчаток. Мы пили чай с матерью Леонарда, которая переехала в новое место и поразила нас своей историей о недавнем происшествии. В пятницу в отель ударила молния; дымовая труба рухнула; ее комната заполнилась искрами и сажей; в итоге она переехала и теперь драматизирует, потрясенная, но оживленная и втайне довольная тем, что снова оказалась в центре внимания. Она, как обычно, сохраняет спокойствие, но говорит, что «сильно переживала все это» и спешно раздавала рабочим, которые чинили крышу, фунты табака. «Какое право, сказала я себе, мы имеем спокойно сидеть и смотреть, как эти бедняги таскают кирпичи. Ужасная жизнь – таскать кирпичи на крышу в такую непогоду, а я-то сижу в тепле и комфорте» (в розовой спальне отеля). Гарольд[1011] говорит, что фунты табака – всего лишь плод ее богатого воображения, но в любом случае мы не в силах исправить социальное неравенство.

Думаю, доказательством напряженности нашей жизни является, то, что я не сказала ни слова – или говорила? – о нашем судебном процессе против отеля и джазового оркестра[1012]. Рэйчел [Маккарти], Уильям Пломер и мы идем в суд в пятницу. Почему факты столь невыносимо скучны? Мне понравился офис «Scadding & Bodkin[1013]» и клятва «говорить правду, только правду и ничего кроме правды», но Рэйчел и Уильям, похоже, получают гораздо больше удовольствия от всего этого, чем я. Неожиданно. Рейчел расскажет о суде своим друзьям – да и мне тоже следовало бы. Ужасно, что так много дней попросту вычеркнуты из жизни. Величайшее счастье – спокойный вечер, чтобы почитать елизаветинцев. Чарли Сэнгер очень болен – я представляю его лежащим, изможденным, измотанным, несчастным, хотя на самом деле он, словно старинная золотая запонка, очень милый, настоящий, приятный, благородный, но все же, думаю, измученный разочарованный человек; нет у него подлинного счастья; только совесть; да еще Дора.

12 декабря, четверг.

Только что вернулись из Родмелла, где пришлось слушать болтовню мистера Филкокса [владелец «Philcox»] («мы с женой ездили в Америку – не люблю Америку – за завтрак надо доплачивать – двухместный номер стоит 24 доллара»). Хочу быстренько набросать свои показания для завтрашнего заседания, хотя Притчард говорит, что его отложат, поскольку отель не может найти свидетелей. Вот что я собираюсь рассказать (помимо жалоб на шум насоса) об этой осени: