Дневники: 1925–1930

Я считаю Купера[556] хорошим поэтом и не прочь написать о нем. Поедем ли мы в Грецию, Италию или Францию? Я рада, что не посвятила роман Роджеру. В этом я убедилась, встретившись с ним как-то вечером [23 февраля]. Он ужинал здесь с Рэймондом. Последний интеллектуально неразвит. Роджер – абсолютный аристократ. Вошел Филипп [Ричи]; его маленькие зеленые глаза затуманены выпивкой. Поехали в Родмелл. А сейчас ветер заставляет дребезжать жестяную сетку над газовой горелкой. Мы всеми силами спасаемся от стихии! Возвращаясь вчера вечером, я подумала, что благодаря цивилизации я, замерзшая, промокшая и голодная, через 15 минут смогу согреться, перекусить и спокойно послушать квартет Моцарта. Так я и сделала.

Кажется, в дверь звонит Том [Маршалл?]. Нет. Том не бегает по лестницам – так делают только представители низших классов.

Не думаю, что выйду под дождь, хотя собираюсь провести эту неделю в долгих романтических прогулках по Лондону. Я успешно свернула шею этому крикливому серому гусю – обществу. Теперь меня не страшат ужины с Этель или Сивиллой [Коулфакс], особенно с такой стрижкой. При мысли об этом у меня на мгновение кружится голова и подкашиваются ноги. А насчет души: она ушла в пятки. Сегодня вечером в голове пусто; сказывается отсутствие Нессы и предчувствие весны; смутный дискомфорт, меланхолия и ощущение, будто я встала на якорь. Но я намерена работать еще усерднее. Если уважаемые люди, мои друзья, посоветуют не выпускать «На маяк», я займусь мемуарами; у меня уже есть план раздобыть исторические манускрипты и написать «Забытую жизнь»[557]. Но зачем притворяться, что я последую их совету? Вот отдохну, и старые идеи, как обычно, покажутся мне более свежими и важными, чем прежде, а я опять выпаду из жизни, чувствуя необычайное возбуждение, вдохновение и жажду творчества, – что странно, если я, вероятно, плохо пишу.

Купила сегодня новые часы. Прошлой ночью я прокралась в постель Л., чтобы симулировать небольшую ссору по поводу оплаты счетов за Родмелл. Теперь надо дочитать «Поездку в Индию» [Форстера].

5 марта, суббота.

Оба очень устали и мучались сильной головной болью. Последний рывок в этом году – обычно он самый тяжелый. Внести последние правки и выпустить книгу – это очень трудная задача. К тому же я несколько дней писала без перерывов. Отпуск без нужды отдавать распоряжения насчет ужина, без телефонных звонков и людей, с которыми обычно приходится говорить, будет божественным чудом. Мы едем в Кассис 30-го числа, а потом на Сицилию и домой через Рим. Что может быть отраднее? Часто я сижу и думаю о том, как смотреть на вещи. Мысль о новых местах очень волнительна. Теперь я представляю себе Сицилию и думаю о вечерней серой Кампанье [коммуна в Италии].

Я была очень занята фондом Элиота и закулисной дамской дипломатией, то есть Крисси и Сивиллой[558]; слишком много учтивости и недоверия друг к другу, слишком сильная жажда комплиментов. На чай приходила Молли; она не могла отвлечься от своих проблем, сначала смеялась над ними – с Дезмондом все в порядке и т.д., – а затем становилась все более серьезной и явно обеспокоенной. Сивилла расспрашивала ее о долгах. Как же унизительна бедность! Я, в свою очередь, сказала ей правду или то, что, надеюсь, будет правдой: друзья собирают деньги, чтобы отправить их за границу.

– Как чудесно! – воскликнула она, ни разу не видевшая в своей жизни ни Италию, ни Испанию. – Боюсь, у Дезмонда была весьма несчастливая жизнь, – сказала она.

– Подумай тогда о Литтоне… Конечно, я была немного расточительна, обустраивая дом… Но в итоге мы можем себе это позволить.

– Рэйчел подолгу гуляет по ночам и читает Кольриджа[559]… О, Дезмонд безнадежен… Он как собака, которая выбегает, стоит только не закрыть дверь.

Так мы и сидели у камина, сочувственно глядя друг на друга, словно сестры. Но я не верю в удовлетворение от помощи друзьям.

14 марта, понедельник.