Читаем Дневники. 1946-1947 полностью

Сегодня яркое солнце. Раиса с утра глядит на меня влюбленными глазами, и я знаю, это от солнца: я лучше освещен сегодня, и она влюблена в меня как в модель. Но все равно – в меня или в модель, если женщина красивая, талантливая, умная, ласковая будет глядеть на тебя влюбленно, то пусть ты даже кирпич, и то позеленеешь. И я тоже из всех наших женщин выбрал ее, изучаю ее, предпочитаю ее, и меня к ней что-то тянет. Но когда я поймаю себя на этом «что-то» и вспомню о Ляле, то все становится на свое место, и Раиса превращается в мой этюд, как, наверно, и у нее бывает – когда солнце померкнет, я, все-таки живой человек, не лишенный остроумия и насыщенный жизненным опытом, превращаюсь просто в модель.

Педро Браво влюбился в Таню Соснину, он бегает за ней, как собачка. Тане это забавно, она берет еловую шишку, бросает вперед. За шишкой бросается собака моя спаниель Нора и испанец Педро. А она, высокая русская красавица, хохочет и радуется, особенно если шишку принесет раньше испанец, чем спаниель.

Береза. Перемена в жизни березы с тех пор, как первый яркий, но еще холодный предвесенний луч покажет девственную белизну ее коры;

когда, теплея, луч нагреет кору и на белую бересту сядет большая сонная черная муха;

и потом дальше, когда надутые почки создадут такую шоколадного цвета густоту кроны, что птица сядет и скроется;

когда в густоте коричневой на тонких веточках изредка некоторые темные почки раскроются, как удивленные птички с зелеными крылышками, появятся сережки, как вилочки о двух и о трех рожках;

и когда вдруг в хороший день сережки станут золотыми и вся береза станет золотая;

и когда наконец выйдешь в березовую рощу и тебя обнимет всего зеленая прозрачная сень...

504


Тогда по жизни одной любимой березки поймешь жизнь всей весны и всего человека в его первой любви, определяющей всю его жизнь. (NB. Разработать.)

<На полях: Свежесрезанные почки, надломленные веточки – березовый сок.>

7 Мая. С утра +5, но тихо и есть надежда на хороший день. Печник начал ломать печь. Ваня Макридин берется затянуть проволоку. Макрида с Аней таскают навоз. Штукатурку отложил, будем делать при себе.

Портрет выходит, и Раиса уверена в нем. Вчера Татьяна Сергеевна сказала, что Елена взялась писать ее портрет, и Раиса на это ответила: – Она может написать, но только женский портрет. – Это значило, что она сама может написать мужской и уже его написала.

С интересом слежу, как Раиса, влюбляясь в меня для портрета как художник, подводит в своих высказываниях под это чувство более глубокое основание. То она сказала недавно, что мною она заменяет утраченное чувство к отцу («а это у женщины очень сложное чувство»), то при разговоре о конце портрета и отъезде вздыхает и т. п. Мне кажется, что я ее правильно понимаю: она очень способный художник, очень кокетливая женщина и позволяет себе всякую игру у порога драмы, но через порог не перейдет, как Ляля: она богатая – семья и талант – а богатым трудно войти в Царствие Божие, отчего она охотно называет себя «язычницей». Она такая красивая, несомненно талантливая, из хорошего университетского общества, так дешево себя расценила... И еще удивительно, что когда я, желая проверить себя самого, вызываю на помощь образ Ляли, то как будто крест беру в руку, и моя язычница Раиса вся исчезает, как дым от лица огня.

День прошел теплый довольно и светлый. На вечерней заре было тихо и холодно. Вальдшнепы не летали, дрозды не пели, но зато наконец прилетела кукушка, и со всех сторон раздавалось:ку-ку!

505


Кукушка прилетела, значит, кончилась та неодетая, тревожная весна, когда каждая птичка вся трепещет, неустанно поворачивая голову в разные стороны с вопросом: не там ли, не он ли? А когда прилетает кукушка, тревога неодетой весны кончается. Теперь самки тетеревов и многих других птиц будут садиться на яйца. Но зато свободные самцы теперь между собою еще пуще будут драться и петь. Кукушка прилетела – это как у нас девушка замуж вышла, и теперь «ку-ку!» ее девичья жизнь.

Раиса сказала, что книгу о женщине еще никто не написал, но напишет ее только мужчина <приписка: и я о мужчине подумал: это, конечно, я>.

Коровенки вышли в поле, измученные, голодные, кожа да кости. Травы еще взять негде, но сам майский воздух питает и пробуждает жизнь. Одна коровенка, взлохмаченная, с проваленными боками, с торчащими кострецами, с зажмуренными глазами стояла неподвижно и будто на солнце оттаивала. Огромный, тяжелый черный бык ее заметил и подошел. Он успел поколоть ее, еще стоя на задних ногах, а когда после опустился на нее, то коровенка так и рухнула на землю. Но дело было уже сделано, коровенка встала, оправилась, подняла хвост вверх, согнула его колечком, и так он у нее остался, а бык поднял мокрый нос вверх и вдыхал в себя этот коровий воздух, как насос.

Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 рассказов о стыковке
100 рассказов о стыковке

Р' ваших руках, уважаемый читатель, — вторая часть книги В«100 рассказов о стыковке и о РґСЂСѓРіРёС… приключениях в космосе и на Земле». Первая часть этой книги, охватившая период РѕС' зарождения отечественной космонавтики до 1974 года, увидела свет в 2003 году. Автор выполнил СЃРІРѕРµ обещание и довел повествование почти до наших дней, осветив во второй части, которую ему не удалось увидеть изданной, два крупных периода в развитии нашей космонавтики: с 1975 по 1992 год и с 1992 года до начала XXI века. Как непосредственный участник всех наиболее важных событий в области космонавтики, он делится СЃРІРѕРёРјРё впечатлениями и размышлениями о развитии науки и техники в нашей стране, освоении космоса, о людях, делавших историю, о непростых жизненных перипетиях, выпавших на долю автора и его коллег. Владимир Сергеевич Сыромятников (1933—2006) — член–корреспондент Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ академии наук, профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ Федерации, лауреат Ленинской премии, академик Академии космонавтики, академик Международной академии астронавтики, действительный член Американского института астронавтики и аэронавтики. Р

Владимир Сергеевич Сыромятников

Биографии и Мемуары