Дневники

Гулял сегодня с Селихом, бывшим редактором «Известий». Изумительно самовлюбленный человек. Встречал он очень много людей: и Мехлиса, и Луначарского, и Ворошилова и Ал. Толстого — но помнит только то, что он говорил им. Всякий раз: «а я ему сказал», потом пауза и следует какая-нб. пошлость, которую он считает образцом остроумия и мудрости. Мы гуляли 2 часа над роскошным озером (оно замерзло, и в нем пробито множество лунок, над которыми сидят вельможи с лесками), и я только и слышал: «а я сказал Луначарскому», «а я сказал Короленке». Среди всей этой пустяковины стоит записать одно: была какая- то календарная дата, связанная с Анатолем Франсом. Селих звонил Луначарскому — и Луначарский на другой день прислал статью о… Бальзаке. Спутал по рассеянности. «Я ему говорю: Что вы наделали! Он: «ничего, можно и об Анатоле Франсе».

Все, что вчера удалось мне услышать от соседа по столу, это анекдот о Никите Сергеевиче. Приехал Н. С. в одну украинскую деревню. Председатель угощает его самогоном. Н. С. (с неудовольствием): «У вас это еще не изжито».

Председатель: — «Нет, не из жита, а из кукурузы».

10 января 1964. Гулял с Андреем Андреевичем Громыко. Высокий мужчина, бывалый — и жена его. Рассказывал им о Пастернаке — о том, что деньги огромные пропадают в США — гонорары за иностранные издания «Доктора Живаго». Не лучше ли взять эти деньги (валютой) и выдать жене Пастернака советскими деньгами.

Прихожу домой — на столе книжка: Pasternak, 1964

«Fifty Poems». Chosen and translated by Lydia Pasternak Slater⁹⁹ (Unwin Books).

Предисловие прелестное: биография матери, отца, отрывки из писем Бориса Леонидовича. Но переводы — уж лучше бы прозой. Большинство пастернаковских стихов передано в ритме Якуба Коласа — причем нечетные строки без рифмы, воображаю, как страдал бы Пастернак, если бы познакомился с такими переводами. У нас ни одна редакция не допустила бы таких переводов в печать. Значит, напрасно я взъелся на бедную Miriam Morton и Марию Игнатьевну за переводы моих вещей. Коверкание русских текстов в Англии и США в порядке вещей.

Селих рассказал, как в «Известиях» и в «Правде» (случайно в один день) появились рецензии, ругающие «Наполеона» Тарле. «Книга-то очень хорошая, но ее нужно было выругать, т. к. предисловие к ней написал Радек».

Так ругали бы Радека. Зачем же ругать книгу Тарле?

Вы ничего не понимаете. Так всегда делается.

Дальше он рассказал то, что я знаю. Что Тарле написал Сталину письмо, просил разрешения ответить своим рецензентам в газете, Сталин ответил ему письмом:

«Академику Тарле (Тарле был тогда исключен из Академии)

Не нужно отвечать в газете. Вы ответите им во 2-м издании Вашего прекрасного труда».

Оказывается, Сталин вызвал Мехлиса и Стельмаха [описка, следует читать: Селиха. — Е. Ч.] и сделал им нахлобучку за злобные выпады против Тарле. «И мы тогда признали свою ошибку и обещали похвалить эту книгу», — закончил Селих.

Значит, вы хвалите и браните только по распоряжению начальства.

А как же иначе!

11.I.64. Вспомнил о маме. Послала она меня в аптеку (Дзенке- вича) за каплями Боткина и дала бумажный рубль. Я сунул рубль в перчатку, а перчатка была дырявая — и в аптеке оказалось: рубля нет. Я в слезах и в отчаянии прибежал домой без рубля и без лекарства. И мама сказала:

1964 — Ну что ж! Подумай только, как обрадуется тот,

кто найдет этот рубль. Какая-нб. бедная женщина и т. д.

История с ее именинами. 24 декабря в день св. Екатерины. Особенный день, другого цвета, другого запаха, чем все остальные. И нужно было по секрету подготовить подарки. И тут происходили чудеса: вдруг дней за десять где-нибудь в башмаке я находил трехрублевку — мама, вот 3 р. — «Это не мои деньги». — Уверенный, что просто мне повезло, я шел с Марусей и Маланкой в магазин Кол- пакчи и покупал стеклянный графин со стаканом, а на полученную сдачу бюст Шевченко, и был так мал, что не знал о Шевченко ничего и думал, что всякий бюст называется Шевченко. — А Маруся, найдя у себя под подушкой такие же три рубля, покупала канву и мотки гаруса и начинала вышивать для мамы подушку, таясь по темным углам. Секретность соблюдалась чрезвычайная. — Мама идет! Прячь! — шептал я в ужасе — но мама упорно не замечала ни Маруси, ни вышивки. Мне и в голову не приходило тогда, что мама знает в этой вышивке каждый крестик и, покуда Маруся спит, корректирует ее вышивание. И ужас: я сам же нечаянно и разбил кувшин, предназначенный для подарка. И на туалетном столе — розовая юбка у туалетного стола, а сверху тюль — нашел новую трехрублевку.

Воспитывала она нас демократически — нуждою. Какой это был ритуал: когда она мыла посуду, вытирать полотенцем тарелки и вообще помогать маме.