Дневники

Ужасно это возмутило меня. 50 лет назад, когда я редактировал Репина «Далекое близкое», перестановка всех рисунков, переверстка и т. д. производились в 3 дня — и не было преступлением. А теперь при плановом хозяйстве требуется чуть ли не декрет Совета министров, чтобы произвести перестановку текста в 4-х листах (из 46). Калькуляция…

Вечером милая бельгийка Каролина Соеп, которая пишет о Чехове. 28 лет, экспансивная. Чехова знает отлично. Ее учитель Сергей Бонди. Он прочитал нам вечером о Пушкине — о кризисе его мировоззрения в 1823—24 гг.

8 июля. Все страшнее для меня мысль о Маршаке. Больной, весь в когтях смерти, он держался здесь на земле только силой духа, только творчеством. Возле его постели был целый стол, заставленный лекарствами. Он не мог ходить, оглох, ослеп, весь съежился, как воздушный шар, из которого выкачали воздух, — но на письменном столе у него высился ворох бумаг, и покуда он был повелителем этих бумаг, покуда он мог создавать свои черновики, которые он бесконечным, неустанным трудом превращал в поэзию, в песню, в эпиграмму, в русского Бернса, русского Блэй- ка — он держался на поверхности земли. Вообще, эта «поверхность земли». Она существует миллионы лет. И вдруг после миллионов лет небытия на ней возникает на минутку человек — и через минутку уходит в небытие прочь с поверхности. С такими глазами, с такой биографией, Самуил Яковлевич написал о Габбе:

Ты научила меня умирать.

И в его устах это были не слова. Он после ее смерти стал мудрее, смиреннее, строже к себе.

10 июля. Первый том — нужно было верстать в другом порядке, сократить «От двух до пяти», дать другие иллюстрации и проч. «Высокое искусство» — ничто не проверено, даже цитаты из Чехова.

Вчера вечером был Андроников. Рассказал: рассказ Алексея Толстого о чествовании у него в доме Уэллса (Старуха Тургенева и старуха Крандиевская) и о Кирпотине, посетившем в 1941 году Отто Шмидта.

24 августа. Последние полтора месяца впервые показали мне, что моя жизнь вступила в предсмертный период. Сердечные спазмы, феноменальная слабость. Уже сорок дней я лежу в постели,

почти не работаю, меня колют, пичкают лекарствами — и с этого дня я начинаю

ПРОТОКОЛ МОЕГО УМИРАНИЯ.

В ночь на 23 авг. Страшное сердцебиение в 6 часов утра — чтобы прекратить его, принял пять лекарств — лежу на балконе отравленный. Накануне я сильно переволновался. Таня схватилась с Марианной Петровной — политический спор — совершенно неуместный у постели больного.

В ночь на 24 — тоже в 6 час. утра сердцебиение, кот. длится до сих пор. Но я решил не принимать никакого лекарства. Лег на террасе и работал над вторым томом своего собрания сочинений. (Проспекты собрания соч. вышли около месяца назад, но до сих пор не разосланы по магазинам.)

авг. Status quo ante¹⁰⁰. Прекрасное самочувствие.

авг. Легкое трепыхание сердца — около 7 час. утра. Решил ничего не принимать. Прошло само собой.

Утром 10 сентября. Камфара.

Все это пустяки. Умирать вовсе не так страшно, как думают. Из-за того, что я всю жизнь изучал биографии писателей и знаю, как умирали Некрасов, Тургенев, Щедрин, Вас. Боткин, Леонид Андреев, Фонвизин, Зощенко, Уолт Уитмен, Уайльд, Сологуб, Гейне, Мицкевич, Гете, Байрон и множество других, в том числе Куприн, Бунин, Кони, Лев Толстой, я изучил методику умирания, знаю, что говорят и делают умирающие и что делается после их похорон. В 1970 году Люша будет говорить: это было еще при деде, в квартиру к тому времени вторгнется куча вещей, но, скажем, лампа останется. «Эту дорожку в саду провели еще при Корнее Ивановиче». «Нет, через год». И проходя мимо дачи: «Вот на этом балконе сидел всегда Маршак… — Какой Маршак? Чуковский!» И появятся некрологи в «Литгазете» и в «Неделе». А в 1975 году вдруг откроют, что я был ничтожный, сильно раздутый писатель (как оно и есть на самом деле) — и меня поставят на полочку.

10 сентября. Четверг. В 10 1/2 пришел Солженицын. Моложавый. Отказался от кофею, попросил чаю. Мы расцеловались. Рассказывает по секрету о своем новом романе*: Твар- 1964

довский от него прямо с ума сошел. В восторге. Но Дементьев и Закс растерялись. Положили в сейф. Посоветовали автору говорить всем, что роман еще не кончен. А он кончен совсем. 35 печатных листов. Три дня (сплошь: двое с половиной суток) 49-го года. Тюрьма и допросы. Даже Сталин там изображен. Завтра он скажет Твардовскому, чтобы Твардовский дал прочитать роман мне.

Узнал, что я пишу о Зощенко. «Много читал его, но не люблю. Юмор кажется грубым».

Мы гуляли с ним под дождем по саду — взошли наверх и вдруг ему стало худо. Лида уложила его в нижней комнате — дала ему валокордина. И сейчас он лежит до 2 когда…

[Дописано позже. — Е. Ч.]:

Потом: Твардовский так и не дал мне романа. Он вдруг круто меня невзлюбил.