Дневники

Вспоминаю Сергеева-Ценского. Он был из тех армейских остряков, которые говорят Досвишвеция вместо досвидания, ухо жуя, ухожу я, и т. д. Зубы крепкие, волосы черные густые, здоровяк. Зарабатывал много, но тратил на себя очень мало: ходил в дрянном пальто с толкучего рынка, в стоптанных башмаках. Все заработки шли у него на путешествия по России. Получит гонорар из «Современного мира» — тысячи полторы — и сейчас же закатится либо в Сибирь, либо в «Западный край», либо в Донецкий бассейн изучать быт шахтеров. Изучение быта той или другой русской местности он ставил себе в обязанность, но не для того, чтобы написать бытовой рассказ. Нет, быт был нужен ему как материал для Символической лирики — для целых симфоний о том, что все в мире тленно и призрачно. Читал он свои вещи отлично; читал у меня Репину «Движения», и все мы удивлялись, откуда столько поэзии у этого незамысловатого прапорщика. Он был холостяк, бобыль, неделями жил у меня в Куоккале или где- нибудь в дешевых номерах. Влюбился в Марию Карловну Куприну и для завоевания ее сердца постоянно доказывал ей, что он, Ценский, пишет лучше Куприна. Тут проявлялась отталкивающая черта его личности: самовлюбленность, уверенность в том, что он — гениальный писатель. Когда началась революция, он не признал ее, поселился на горе в Алуште, женился, обзавелся коровой — и ни разу не сошел вниз — и слал мне укоризненные письма, зачем я «продался большевикам». А потом переменил вехи, стал кропать бездарные романищи и сделался любимым писателем Сталина. Оглох.

Как и все самовлюбленные, был гомерически скуп. В последнее время мог говорить только о себе. Но я, знавший его в лучшую пору его творчества, в пору «Медвежонка», «Наклонной Елены», «Печали полей», «Лесной топи», — сохранил любовные чувства к тому С. Ценскому, не похожему на автора «Севастопольской эстрады».

29 декабря. Я вырвался из этой подлой тюрьмы. Температура у меня 37, но какое счастье проплестись на трясущихся ногах к машине и очутиться в глубоких снегах Переделкина.

Поздравлений с Новым Годом я получил около сотни — от Солженицына, от Паперного, от протоиерея Пимена.

1965 Послал Оксману, Ахматовой, Гитовичу, Лили

Брик. Кларочка уехала в Питер, вместо нее Наташа

Белинкова.

31 декабря. Близится Новый Год. 11 часов. Я не сплю: у меня огромное горе. Пропали 2-3 страницы моей статейки о Гумилеве, которые я выжимал из своих больных мозгов в больнице. Ищу их полтора часа и не могу найти. Вновь написать их я не в силах. Телеграммы и поздравления сыплются, как с потолка. Я отдал бы их все за один листок своей рукописи.

6 января. Был Иосиф Бродский. Производит впечатление очень самоуверенного и даже самодовольного человека, пишущего сумбурные, но не бездарные стихи. Меня за мои хлопоты о нем он не поблагодарил. Его любовь к английской поэзии напускная, ибо язык он знает еле-еле. Но человек он в общем приятный. Говорит очень почтительно об Анне Ахматовой.

Кларочка нашла листок моей рукописи о Гумилеве. И вообще: все, что она делает для меня, полно неподдельной любви.

15 января. Софья Николаева из «Искусства». О Репине. Перед нею молодой интервьюер. После нее тотчас же: Петр Леонидович Капица с В. М. Ходасевич и женою — по поводу Солженицына. Настаивает, чтобы я написал Брежневу. Очень милый, сильно постаревший, подарил мне книжку, где есть отличная статья о Резерфорде. После Капицы тотчас же Бонди со Стефанчук. Ужинали, вспоминали Сологуба.

18.I. Были у меня лингвисты. Я показывал им начало Чукокка- лы. В. Г. Костомаров попросил у меня сделать надпись на книге «Высокое искусство» — под портретом, снятым Вл. С. Лебедевым. И вдруг Таня Винокур сказала: три дня назад Лебедев умер.

Умер? Лебедев?! Я чуть не заплакал. Мы видались в больнице почти ежедневно. И какие планы строил он — хотел писать записки о Сталине, о Хрущеве — и хотя был очень слаб, мне и в голову не приходило, что я переживу его.

1 февраля. Юля Ратнер — химик. Сын Миша. О Жаботин- ском. Читаю Катаева «Золотой колодец»* — в восторге.

Вчера умерла Анна Ахматова.

Сегодня 5 марта. Умерла от пятого инфаркта в Домодедове. От Лиды скрывают: Лида только что перенесла припадок арит- 1966 мии, зверский. Боюсь, как бы она не сорвалась с ме

ста и не уехала в Ленинград на похороны. С Ахматовой я был знаком с 1912 г. — стоит передо мною тоненькая, кокетливая, горбоносая девушка, в которую я больше верю, чем в эту рыхлую, распухшую, с болезненным лицом старуху. Наши слабоумные устроили тайный вынос ее тела: ни в одной газете не сообщили ни звука о ее похоронах. Поэтому в Союзе собралась случайная кучка: Евтушенко, Вознесенский, Ардов, Марина, Таня, Тарковский и др. Тарковский сказал:

— Жизнь для нее кончилась. Наступило бессмертие.

9 марта 1966. Я послал в Союз телеграмму:

Изумительно не то, что она умерла, а то, что она так долго могла жить после всех испытаний — светлая, величавая, гордая. Нужно теперь же начать составление ее монументальной биографии. Это будет поучительная книга.