Дневники

Я познакомился с ним в 1906 году в одном из игорных притонов. Его приговорили тогда к заключению в крепости, и он накануне ареста проводил в этом лотошном клубе свою, как он говорил, последнюю ночь. Я попал в этот притон впервые вместе с Сергеевым-Ценским. Мы взяли за рубль одну карту на двоих и сразу же выиграли. Не зная, что по этикету клуба выигравший должен сделать равнодушное лицо и негромко сказать: довольно, — мы закричали в восторге: «Мы выиграли! мы выиграли! прекратите игру». Все обратили на нас внимание — в том числе Щего- лев, сидевший в соседней комнате. Он по-домашнему расположился за круглым столом, за которым сидели сторублевые кокотки, чинные, как классные дамы, одетые богато, но скромно. Этим девам Щеголев раздавал по рублю, чтобы все они покупали себе карту лото, но когда кто-нибудь из них выигрывал, половину выигрыша она отдавала Павлу Елисеевичу. Он же держал себя так, словно он — размашистая натура — прожигает жизнь. Был он уже

тогда толстяком с очень широкой физиономией — и 1968

было в его брюхатости и в его очень русском, необыкновенно привлекательном лице что-то чарующее. Чувствовался во всех его повадках прелестный талант.

Когда наступила революция, его, при содействии Демьяна Бедного, сделали главным оценщиком всех материалов, поступающих в государственные архивы после конфискации этих материалов у частных лиц. Помню, как он ликовал, найдя портрет молодой Анны Керн. До тех пор был известен лишь один портрет этой женщины, запечатлевший ее старухой. Между тем, хотелось ее изображение, относящееся к тому времени, когда [она] отдалась 26-летнему Пушкину, после чего он написал знаменитое:

Я помню чудное мгновенье!

Щеголев отыскал ее юный портрет и продал его Пушкинскому Дому. Пушкинский Дом (Котляревский, Ник. Пыпин) гордились новым приобретением. Но приехала из провинции какая-то бесхитростная архивистка и простодушно сказала:

Ах, и у вас есть эта Волконская!

Щеголев продал Пушкинскому Дому портрет какой-то захудалой Волконской в качестве портрета Анны Керн.

Чуть не в тот день, когда мы совершили путешествие из Москвы в Петроград в одном купе, — случилась такая история:

Поезд уже подъезжал к Петрограду. Щеголев укладывал свой чемодан и рассказывал, как он зашел в один из подпольных московских ресторанчиков, где (благодаря нэпу) можно было выпить стаканчик вина и закусить чудесным пирожным (за фантастически огромную сумму).

Пришел в гостиницу пьяный и, как был в шубе, завалился поперек кровати спать. К утру чувствую: что-то колет меня в грудь, неудобно спать. Гляжу: серебряный подстаканник. Оказывается, я с пьяных глаз нечаянно похитил подстаканник. Пришлось идти в эту трущобу возвращать подстаканник.

Он рассказывал это мне в присутствии железнодорожного проводника, который, стоя в дверях купе, ожидал чаевых за мелкие услуги.

Проводник услыхал рассказ Щеголева и сказал ему вкрадчивым шопотом:

Господин, поставьте на место подушечку.

1968 Оказалось, что, укладывая чемодан, Щеголев в

рассеянности сунул туда крошечную подушечку от нижнего дивана купе (не знаю, как теперь, а тогда на диванах международного вагона были небольшие тугие подушечки, прилегавшие к окнам).

Среда 31. Июль. Была Наталья Ильина, умница. Привезла сестру-француженку (Ольгу) и ее дочь Катю. Ездили все вместе к Литвиновым. Взяли Аню, Марину.

Очень помогает Владимир Осипович — идеальный секретарь — поразительный человек, всегда служащий чужим интересам и притом вполне бескорыстно. Вообще, два самых бескорыстных человека в моем нынешнем быту — Клара и Глоцер. Но Клара немножко себе на уме — в хорошем смысле этого слова — а он бескорыстен самоотверженно и простодушно. И оба они — евреи, т. е. люди наиболее предрасположенные к бескорыстию. (См. у Чехова Соломон в «Степи».) Самые бескорыстные люди, каких я знал в своей жизни: Моник Фельдман (владелец книжной лавки, даривший книги неимущим покупателям), студент Рейтер, в Лондоне мистер Бахман — и Таня Литвинова. Все до одного евреи.

Пятница 2. Август. Подготовили 6-ой том к печати — вместе с Вл. Ос. Глоцером и ждем Бонецкого вместе с Софой. Они прибыли ровно в 4. Я разложил на столе все статьи изувеченного тома. И тут Бонецкий произнес потрясающий монолог: оказывается, я обязан написать предисловие о том, что я долгим, извилистым, «сложным и противоречивым» путем шел в своей писательской карьере к марксизму-ленинизму и наконец пришел к этой истине, что явствует из моих книг «Мастерство Некрасова» и т. д. А в этом томе я печатаю статьи, ошибки коих объясняются тем, что марксизм-ленинизм еще не осенил меня своей благодатью.

Эта чушь взволновала меня. Сердце мое дьявольски забилось. И я, наговорив всяких глупостей, прочитал написанное мною предисловие к VI тому, над которым мы столько трудились вместе с Марианной Петровной и Глоцером. К моему изумлению, приверженец Маркса и Энгельса вполне удовлетворился моим предисловием* и сказал:

— Это как раз то, что нам нужно!